Название: История Четвертого
Автор: Stesh…
Бета: Serena d`Ark
Фэндом: Наруто
Персонажи: Четвертый Казекаге, Карура, Чиё.
Рейтинг: R
Пейринг: Исами/Карура
Жанр: Драма, ангст (надеюсь)
Тип: Гет, хотя любовная линия здесь далеко не основная
Размер: Мини
Статус: Завершен
Предупреждения: 1)Расхождения с мангой. Хотя…В этой истории слишком много недосказанности, чтобы судить о расхождении.
2) Имя Четвертого придумано автором.
Дисклеймер: Все права принадлежат Масаси Кишимото
Размещение: С разрешения автора
От автора: От всей души благодарю Серену-сан за помощь в написании этого фанфика, которая была оказана даже несмотря на потраченные силы, время, и нервы. Спасибо огромное…
читать дальше«Мне все и в отношении всех позволено»
Император Калигула
Лица присутствующих были суровы как никогда. Сразу же становилось ясно, что их обладатели переживали не лучшие времена. Темные синяки под глазами свидетельствовали об усталости и долгих бессонных ночах. Глубокие морщины, залегающие на переносице, не думали расправляться и на секунду. Каждый из них, словно одел грубо вытесанную деревянную маску, такую суровую и неподвижную. Никто не шевелился. То, что это все же были живые люди, а не застывшие статуи, было ясно лишь по мерно поднимавшимся и опускавшимся грудным клеткам, хотя это движение и было едва уловимо – за всепоглощающей слабостью не оставалось сил даже дышать.
Один из старейшин все же собрал оставшуюся волю в кулак и сделал глубокий вдох, который сопроводил глухой хрип протестующих легких:
- Так больше продолжаться не может.
Его сосед вздрогнул от внезапного звука, который так долго не удостаивал эту комнату вниманием, и перевел ставшие совсем белесыми глаза на человека, посмевшего нарушить часовое молчание. От жажды, голода и истощения сил мозг отказывался нормально функционировать, и каждая новая более или менее законченная мысль давалась ему все труднее. Прошло несколько минут, прежде чем смысл сказанных слов дошел и усвоился в его искалеченном сознании.
- Но что же нам делать? – на этот раз сиплый звук нетренированных голосовых связок заставил придти в себя и всех остальных.
- Похоже, мы вновь возвращаемся к тому, на чем остановились.
- Ну, господа, у вас было достаточно времени подумать, - усмехнулся один из сидящих за громоздким столом. Судя по складкам у губ говорившего, раньше он часто улыбался, но не теперь. Больше по старой привычке, нежели по реальной потребности в смехе, он все же пытался шутить. – У кого есть предложения?
Мужчина откашлялся, прежде чем начать говорить:
- Как нам всем известно, деревня приходит в упадок: мы воспитываем все меньше и меньше хороших шиноби, проваливаем все больше заданий, из-за этого феодалы перестают нам доверять и поручать какие-либо миссии. Казна истощается, с каждым днем ограничения становятся все более жестокими. Продовольствие выдается правительством лишь в ограниченном количестве, его часто не хватает…
- Ближе к делу, - перебил один из старейшин. – Мы все это слышали и не один, и даже не десяток раз. Все это пустые слова. Сколько еще можно ходить вокруг да около? Хватит демагогии, пора действовать. У вас есть какие-либо реальные предложения?
Бесцеремонный член совета был удостоен лишь гневного взгляда.
- Не хватает продовольствия, - настойчиво повторил мужчина, - снижается уровень жизни, падает рождаемость, а вследствие этого мы лишаемся надежды на создание будущего и более сильного поколения, которое смогло бы дать отпор уничтожающим нас варварским набегам. Дети растут слабыми и неприкаянными, родители многих из них погибли. Мы же, из-за нехватки средств даже на пищу, не в состоянии потянуть дополнительные расходы на их обучение и повышение квалификации в качестве шиноби. Как вы видите, замкнутый круг.
При его последних словах один из присутствующих обреченно положил голову на руки, ладонями же зарылся в волосы, будто прячась от навалившихся на него проблем и безысходности. Оратор тем временем продолжал:
- Но давайте подумаем, с чего все это началось. Найдем корень проблемы.
В нескольких парах глаз затаился тусклый интерес – похоже, сейчас их обладатели услышат что-то новое.
- Когда Четвертый приступил к своим обязанностям правителя селения, у нас были весьма натянутые отношение с деревней Скрытого Камня, мы были вынуждены приступить к военным действиям, так как безопасность Суны была поставлена под угрозу.
- Как раз тогда все и началось, - вставил другой мужчина.
- Именно. Несмотря на то, что конфликт был быстро улажен с помощью переговоров, Четвертый не пожелал прекращать военные действия…
- И тем самым вовлек нас в затяжную, бессмысленную и такую истощающую войну, - неожиданно раздался голос самого старшего, и именно поэтому, уважаемого участника собрания. Девяностолетний иссохший старик расположился у самого окна. Против света был виден лишь его скрючившийся силуэт, на котором мешком висела износившаяся ряса. – Как мы смогли допустить такое?
Вязкая угнетающая тишина, уже ставшая такой привычной, вновь окутала помещение. Никто не мог найти ответа. Но его дал все тот же старик:
- Его авторитет и величие ослепили нас. Любимец народа, столько раз проявивший себя как доблестный шиноби, спасший десятки жизней. Его слово было непогрешимой истиной. За ним были готовы пойти и в огонь, и в воду… Разве мог хоть кто-нибудь предположить, что за его добротой, благородством и самоотверженностью скрывалась вовсе не забота о благополучии деревни, а нечто другое…
По тому, как изменились лица окружающих, стало ясно, что они постепенно начали понимать то, о чем он говорит, хоть и не хотели в это верить.
- Недуг, которым страдают все правители… В ком-то он сидит достаточно глубоко, чтобы не вырваться наружу, но у других же… Однажды освободившись он уже не может быть загнан обратно, это неизлечимая болезнь.
- Когда ему сообщили, что экономические и человеческие ресурсы, как наши, так и противника, полностью истощены и что необходимо подписать мирный договор, он не хотел слушать и обвинял во всем совет…
- Да, но, несмотря на это, - подхватил другой шиноби, - любовь и доверие к нему не убавились. А мы так и остались слепы.
- При всем желании, мы не смогли бы свергнуть правителя, народ поднял бы бунт. Во всех неудачах он винит не Казекаге, а старейшин, - казалось, что разумы участников собрания слились воедино, так точно они понимали и дополняли мысли друг друга.
- Нужен сильный человек, который сможет взять ситуацию под контроль, разработать программу, повысить роль Суны в международных отношениях. И Четвертый явно не тот человек. После поражения он стал слишком пассивен, все-таки это нанесло видимый отпечаток на его психологическое состояние. Вот уже несколько месяцев он бездействует…
- Свергнуть правителя? – задумчиво протянул старейшина, откидываясь на спинку стула и поднимая голову, словно надеясь, что сквозь потолок сможет увидеть яркое голубое небо, на котором облаками будет написан столь необходимый им ответ. Но решение оказалось намного ближе, и его огласил простой смертный:
- Свержение? Нет, не думаю… Скорее отстранение от должности… Во имя всеобщего блага.
- Но он все также популярен среди народа. Боюсь, что жители отрицательно воспримут наше решение.
- А что нам еще остается делать? – проскрипел старик. – Ждать полнейшего увядания деревни? Не примут, да. Но люди сейчас ослаблены навалившимися на них проблемами намного больше, чем прежде, у них не хватит ни воли, ни сил для восстания.
- А где мы возьмем такого человека? Который бы заменил Четвертого? Разве у нас есть какие-либо кандидаты?
- Пока нет, так прямо сейчас и начнем поиски.
И вновь молчание, и вновь болезненная работа мысли, и вновь сомнения…
- Но, быть может все-таки дать ему шанс…
_______________________________
Короткие темные тени, отбрасываемые полуденным солнцем, выглядели такими нелепыми и неправдоподобными, прямо как и то, что он сейчас услышал. Недоумение накатило на него, подавляя все мысли и оставляя лишь одно короткое слово, которое верещало истерикой. «Как?!». Как такое могло произойти?
Горячий ветер обжигал спину и ворошил волосы спутанными прядями, трепетавшими перед глазами. Как раз то, что нужно. Скрыть этот мир, скрыть смысл только что произнесенных слов, ведь они не могли быть реальными и уж тем более правдивыми.
Правитель деревни Скрытого Песка стоял спиной к своим владениям, руками вцепившись в перила, отделяющие его от долгого падения. Ноги были неспособны стоять прямо, и, навалившись на заграждение, он поясницей чувствовал раскаленное железо. Из-за того, что голова была опущена, он мог лишь видеть все ту же жалкую скрюченную тень, такую же жалкую, как и он сейчас. Обычно привычная жара, теперь казалась нестерпимой, белый плащ был в темных разводах пота. Неровное дыхание судорогой сводило грудь. Он отказывался верить.
- Казекаге-сама, - голос был тверд. Четвертый остатками воли заставил себя поднять голову – при этом шея, сопротивляясь, дрожала – и посмотреть на говорившего.
Старейшина чуть отшатнулся, увидев маленькие и лишенные какой-либо мысли зрачки правителя.
- К-казекаге-сама, - его уверенность моментально исчезла.
Застывшее каменное лицо с прилипшими к скулам мокрыми волосами безучастно взирало на него.
- Н-но затем, посовещавшись, мы решили внести некоторые поправки… Мы дадим вам шанс.
Несмотря на то, что на ладонях уже были ожоги, и кожа буквально припеклась к железу, мужчина сжал перила еще сильнее. «Шанс». Такое простое слово. Всего четыре буквы. Но такие значимые, вселяющие надежду, придающие силы, и даже возвращающие возможность выслушать и понять, что же хочет сказать старейшина дальше:
- И тот шанс будет заключаться во времени, отведенном вам. У вас будет год. Ровно двенадцать месяцев на то, чтобы хоть как-то улучшить положение деревни, если по истечении этого срока показатели уровня жизни населения не увеличится хотя бы на пять процентов, то вы будете отстранены от должности главы селения.
«Год, - лихорадочно билось в мозгу Казекаге. – Год – это достаточно долго. Пять процентов – довольно мало, - казалось, что из-за шока он мог рассуждать исключительно как пятилетний мальчишка. - Я смогу что-нибудь сделать, хоть что-нибудь».
- Но если за это время дела ухудшатся, - продолжал старейшина, - то совет будет вынужден привести свое решение в исполнение досрочно, и тогда…
- Этого не будет.
В карие глаза вернулось осмысленное выражение. Спина, хоть голова и оставалась слегка опущенной, выпрямилась. Четвертый исподлобья смотрел на старейшину, отчего у того по телу пробежал неприятный озноб.
- Довольно. Я все понял. Незачем продолжать этот разговор, если у вас есть какие-либо советы, то можете оставить их при себе, я сам разберусь.
Человек, стоящий напротив правителя, изначально не хотел добавлять, кроме оглашения решения совета, что-либо еще, передумал – была уязвлена его гордость.
- Но я еще не закончил…
- Меня это не интересует. Вы сообщили мне итоги совещания, на этом ваши обязанности заканчиваются.
- Но от имени совета я хочу предложить вам возможные варианты.
- Я в этом не нуждаюсь. Пока я здесь правитель, и мне решать, что предпринять.
Два самонадеянных человека, невообразимо преувеличивавших свое собственное значение и преуменьшавших значение других, стояли на крыше резиденции, напряженно вглядываясь в застывшие лица друг друга. Никто не хотел уступать – гордость и самолюбие не позволяли это сделать. Логика здесь была бессильна, каждый, даже во вред самому себе, хотел отстоять свою значимость.
Но ничто, даже лелеяние своей гордыни, не может продолжаться вечно.
Белый плащ, развевавшийся на ветру, скользнул по ноге старейшины, и Казекаге, ощутимо коснувшись плечом своего «оппонента», покинул крышу. Старик же так и остался стоять, в недоумении осознавая, какой глупой была только что развернувшаяся прямо здесь сцена, и в которой он, к сожалению, участвовал.
Его трясло. Паника холодным душем окатила мысли. Эйфория от окутавшей было надежды прошла, и реальность, казавшаяся теперь еще более суровой, темными красками заплясала перед глазами. Нестерпимая ломка диктовала свои правила – импульсы работающего мозга, разносились по всему телу, не давая Четвертому даже нормально им владеть. Руки тряслись, плащ вновь стал влажным, движения – порывистыми, хаотичными, и не несущими в себе и капли смысла, а совершающиеся абсолютно автоматически. Все, о чем он мог сейчас думать, можно было бы сформулировать в одно единственное предложение. «Что делать?»
Все, все что угодно.
_______________________________
Из-за морщин, тонкой сеткой покрывавших лицо старухи, было невозможно определить его выражение. Но, несмотря на это, две глубокие складки на переносице все же выделялись на общем фоне трещинок.
- Этим дзютсу не пользовались уже много лет… Третий счел его слишком опасным…
- Третьего уже нет в живых, и его законы так же канули в прошлое…
- Как раз если бы те законы все еще были живы, то, возможно, ничего бы такого и не было, – невнятно проскрипела старуха. В слух же сказала другое:
- Совет будет против…
- Совету вовсе не обязательно об этом знать, Чиё-баачан. Это можно скрыть… До поры, до времени, разумеется.
Непроизвольно поднявшиеся плечи выдали напряжение, которое испытывала сильнейший медик Песка. Этот человек… Сейчас стоящий прямо перед ней и добродушно улыбающийся… В нем сквозила неискренность. Фальшь, хоть он и пытался ее скрыть, была видена налицо. За его добротой и отзывчивостью стояло нечто иное, и это навряд ли можно было отнести к положительным качествам. Она была обязана согласиться. Не имея альтернативы, невозможно сделать выбор. Четвертый ее принудит, заставит. Это вполне в его полномочиях, но самое ужасное – в его силах.
- В обряде требуется жертва.
- Найдем.
- Шуукаку может быть запечатан лишь в новорожденного.
- Достанем.
- Но как? Бесследное исчезновение беременной женщины не сможет остаться незамеченным.
- Этого и не будет. Те дети предназначены для того, чтобы жить, чтобы продолжать род. Им уготовлена другая участь, другое предназначение, и менять его слишком жестоко, - при этих словах глаза Чиё расширились, а рот приоткрылся от удивления. Пару мгновений она силилась что-то сказать, но голос отказывался повиноваться. Наконец у нее получилось задать один короткий вопрос:
- А как иначе?
- Об этом я позабочусь, ваша задача – выполнить дзютсу печати.
Ей показалось, или Четвертого действительно трясло? Но от чего? От гнева, страха, нетерпения… Ясно было одно – он не остановится не перед чем, лишь бы привести задуманное в исполнение. Но помимо этой очевидной истины, оставались миллионы вопросов.
- Что вы будете делать, когда Совет обо всем узнает?
- Ничего, – наигранная холодность и спокойствие. – Когда старейшины об этом узнают, уже невозможно будет что-либо предпринять. Все уже будет сделано.
- Совершенное оружие…
- Именно, и оно будет принадлежать мне.
Чиё передернуло от последних слов правителя, но Четвертый, не замечая ничего вокруг, и лишь слегка покачиваясь на ногах взад вперед, словно пребывая в некоем трансе – трансе от уже сейчас опьяняющего будущего могущества – продолжал:
- Остальные деревни как можно скорее должны будут узнать эту новость.
- Но ведь это секретное оружие.
- Наши враги и так прекрасно представляют его мощь.
Женщина на мгновение замерла: Четвертый прекрасно отражал все ее атаки, причем абсолютно точно и бескомпромиссно. Ей нужно было придумать новые способы наступления:
- Носитель Шуукаку – младенец. Даже несмотря на то, что в нем будет сидеть огромнейшая сила, он все равно не сможет ей управлять и, пока что, будет безобиден и бесполезен.
Да, она была довольна таким аргументом: он должен был заставить Четвертого задуматься хоть на секунду, и кто знает, быть может как раз в эту секунду на него снизойдет просветление и он откажется от этой идеи. Но вопреки ее надеждам, ответ последовал незамедлительно:
- А как раз сама техника им неведома. Вот ее-то удалось оставить секретной.
Он был прав, снова…
- Они узнают, да…Они испугаются, ведь они все еще помнят тот трепет, который испытывали при одном лишь упоминании о Третьем Казекаге. Их страх еще усилится, ведь за этим новым монстром буду стоять я, и именно я буду дергать за ниточки, протянутые к моему оружию… Наши враги затрепещут перед моей силой.
Зрачки с безумным удовлетворением бегали по видимой лишь одному ему картине будущего – бесконечного процветания и славы. Да, это будет чудесно…
Медик с ужасом смотрела на человека перед ней. Такого молодого, но уже насквозь прогнившего. Честолюбие съедало его – за опытом прожитых лет это было нетрудно определить.
Она все прекрасно видела. Понимание, что именно тянет Казекаге совершать такие поступки, врезалось в сознание даже сильнее, чем хотелось бы. Но что могла сделать старая женщина?
Он правитель.
Он закон.
_______________________________
Яркий свет, безграничным потоком льющий сквозь тщательно вымытые окна, желтыми кругами падал на деревянный пол. Посредине одного из этих солнечных пятен стояла молодая женщина. В руках она держала полотенце, а на талии была завязана, в некоем подобии фартука, грубая льняная ткань. Девушка с легкой улыбкой смотрела на результат многочасовой работы – огромный стол, ломящийся под тяжестью различных блюд. Пар от только что сготовленного супа из лапши удон разносил приятный запах по всей резиденции. Онигири – небольшие рисовые шарики аппетитной горкой покоились в специально отведенной для них миске. На горячее – говядина с зеленым перцем – ее гордость, фирменный рецепт, вся изюминка которого заключалась в соусе… Это блюдо было так сложно приготовить, но он так любил его.
Внезапно улыбка исчезла с лица девушки, а румянец на щеках стал чуть ярче – она увидела нечто, никак не вписывающееся в созданную ей идеальную картину, и негодование не заставило себя ждать. Маленькие ручки неловко, но настойчиво ползали по столу. Несмотря на то, что их движения казались хаотичными (оно было и понятно, ведь их обладатель ходил пешком под стол и не мог видеть, что на нем находилось), Карура моментально поняла объект «охоты». Конечно, то был десерт – кекс из зеленого чая.
- Канкуро! – раздался возмущенный голос, и тот час девушка оказалась около сынишки, беря его на руки.
– Ты ведь прекрасно знаешь, - не унималась женщина, - что со стола нельзя что-либо хватать. Нель-зя, - повторила она по слогам. Затем, немного подумав и взглянув на вредно насупившийся нос, добавила: - Ну не обижайся.… Давай, скажи «хорошо, мама», скажи «мама». Ну, давай «ма-ма».
Забавно сопевший Канкуро гордо молчал: снисходить до просьбы этой особы, так безжалостно отделившей его от вожделенного кекса, на поиски которого было потрачено столько сил, и говорить ей «мама» было явно ниже его достоинства.
Ребенок решительно сжал губы и с вызовом посмотрел на Каруру. Поняв его настроение, мать, еле сдерживая улыбку, театрально вздохнула. Ее сын любил проявлять характер, и последнее время ей приходилось все чаще и чаще принимать поражения. Она хотела загладить свою вину перед обиженным мальчуганом, собственноручно протянуть Канкуро кусочек злосчастного кекса, но она сдерживала этот порыв. Дисциплина есть дисциплина. Все-таки из него растет шиноби, и воспитывать его как шиноби нужно с самого раннего детства.
- Сейчас покушаем, и спать, да? – быть может, после сна он будет сговорчивее.
- Мама! – раздался голосок где-то у ног женщины, и одновременно с этим она почувствовала, как кто-то тянет за подол платья. Поцеловав Канкуро в макушку и усадив в обеденное кресло старшей сестры, Карура обратилась к дочери:
- Чего, Темари? – девушка присела, чтобы поравняться с ребенком глазами.
- Заплети мне хвостики.
Женщина еще раз взглянула на сына, чтобы убедиться, что с ним все нормально: мальчик преспокойно сидел на детском стуле и самозабвенно водил ручками по приделанной к нему столешнице. Снизу было не видно, что так увлекло Канкуро, но Карура и без того прекрасно знала: замысловатый узор, нарисованный темно-фиолетовой краской – работа ее мужа. Казекаге еще перед рождением Темари собственными руками сотворил для нее это креслице и всячески украсил, чтобы дочурке было приятнее за ним сидеть. Но похоже, что и у младшего сына оно пользовалось популярностью.
Удостоверившись, что Канкуро был занят безопасным для его здоровья делом, Карура мысленно возвратилась к дочери и нежно провела по светлым волосам, они были такими мягкими.
Не прошло и нескольких минут, как у Темари на голове красовались четыре аккуратно собранных хвоста. Она быстро подбежала к зеркалу, чтобы покрасоваться перед ним, при этом что-то тихо бормоча себе под нос. Каруре показалось, что это было нечто вроде: «Краса-авица…. Ну, красавица… Разве, не красавица?» Женщина в недоумении вскинула бровь. Тем временем дочурка, налюбовавшись на себя, обратилась к ней:
- Мам, а папе понравится?
- Конечно, понравится. Ты же у нас красавица, - на мгновение девушка замерла. «Так вот откуда …»
- Я хочу платье.
- Темари, давай не сейчас, - устало взмолилась Карура. Она знала, если ее дочь надумала переодеться, то это страшно. – Сейчас же кушать будем, испачкаешь его, останься так.
Девочка с отвращением посмотрела на свои штанишки и заляпанную краской и чем-то еще футболку. Весь ее вид говорил о том, что, по ее мнению, на ней была одета полная гадость.
- Платье! – вынесла вердикт она голосом, не терпящим каких-либо возражений, и уверенным шагом направилась к себе в комнату для того, чтобы после обеда ее матери пришлось собирать раскиданные по полу вещи.
- Ну зачем?! – крикнула ей вслед девушка.
- Папе платья нравятся!
«Папе нравятся… - подумала Карура. – Рассуждает прямо как молодая женщина. И как дети все так быстро схватывают?»
Дети. Они ее все. Эти чудесные маленькие создания были намного больше, чем просто живые существа. Они являлись тем, во что вылилась ее безграничная любовь к Четвертому. Ее подтверждением. Олицетворением, сосудом, вобравшим ее огромное чувство. И даже более того, самой любовью. Сложно описать ее отношение к малышам более точно, да это и ненужно: для нее это было чем-то святым, не нуждавшимся в словах – слова, слишком приземленные для ее детей.
Неожиданно раздался звук хлопнувшей двери.
В соседней комнате послышалась торопливая возня; Канкуро, оторвавшись от истинно японской манеры неподвижно созерцать прекрасное, поднял голову и с любопытством посмотрел в ту сторону, откуда донесся звук; Карура поспешила к дверям. Ей не терпелось увидеть мужа – в последнее время он был очень занят и так редко бывал дома, тем более к обеду.
- Исами… - она была, пожалуй, единственным человеком, который продолжал звать Четвертого Казекаге по имени.
Девушка хотела выйти в коридор, чтобы встретить любимого, но замерла в дверном проеме - ей это не понадобилось – Четвертый сам, против обыкновения даже не сняв сандали, направился к ней. Одним шагом поравнявшись с женой, он также резко остановился.
- Что-то случилось? – чуть слышно прошептала Карура.
Правитель, казалось, ее не услышал. Он молча схватил женщину за шею и заглянул той в глаза.
- И… Исами?..
В ответ опять молчание.
- Что с тобой? Отпусти, мне больно…
Казекаге не обращал внимания на ее слова и, лишь усилив хватку, навалился на Каруру, тем самым заставив ее попятиться назад, чтобы не упасть. Девушка почувствовала, как со всего размаху врезалась в стол, отбив поясницу. Канкуро вздрогнул от резкого звука и с любопытством уставился на стоящих прямо перед ним родителей. Правитель, не заметив его, продолжал наступать, прижимая женщину к столешнице все сильнее.
- Исами, прекрати, здесь дети… - уловив боковым зрением широко распахнутые глаза сына и
решив перевести все в шутку, девушка попыталась оттолкнуть мужчину.
Казекаге, просунув руку под платье, схватил ее бедро.
- Н-не надо. Я не хочу, - взмолилась Карура. По тому страху, который сквозил в голосе, было ясно - она поняла.
Он безжалостно швырнул ее на стол. Раздался лязг разбившейся посуды, и онигири разрушившимися горками столь ценного в нынешние времена риса рассыпались по полу.
Из соседней комнаты выбежала маленькая девочка, неся перед собой платье:
- Мама! Помоги мне одеть! – за своим криком она не услышала звук расколовшейся керамики и, увидев лежащую на столе маму, резко остановилась.
- Темари, иди к себе в комнату, - хрипло воскликнула женщина, пытаясь выдавить хоть какой- либо звук из сильно сжатого горла.
Дочь ее, как и всегда, не послушала.
Слезы подступили к глазам бывшей куноичи, она пыталась вырваться, но у нее не хватало сил. Платье уже было задрано, передник сорван, а грубая рука тянулась к последней оставшейся тонкой преграде, которая через мгновение была спущена ей на колени.
- Н.. н.. не надо, - сквозь рыдания еще раз прошептала Карура, но Четвертый не мог остановиться. Страсть, возбуждение, желание, инстинкт – все слилось воедино. Ведомое нетерпением. Ему нужен был ребенок. Прямо здесь и прямо сейчас.
- Молчи, - прошипел он, срывая одежду и с себя.
Было ли это жестоко? Нет, она его жена, и он может делать с ней все, что захочет. А это было на благо деревни. Вся страна нуждалась в этой силе, и задача этой девки – помочь селению, помочь ему. Какая же она дура, если не понимает, что должна родить ребенка. Ребенка, предназначенного стать оружием, которое будет служить более высоким замыслам. Ребенка, все существование которого будет сводиться к защите деревни. Жестоко? Нет. Другие люди не должны жертвовать своими детьми, которые для этого не предназначены.
Два маленьких живых комочка – один, вжавшись в стену, и прикрывшись легким белым платьем, а второй, сидя на детском стульчике – наблюдали за происходящим. Они не могли понять, что происходит, но их чистому детскому разуму было совершенно ясно одно – папа делает маме плохо.
Карура, прижимая к губам ладонь, отворачивалась от детей – она хотела скрыть от себя их испуг, а от них свои слезы и позор.
Ее волосы были липкими от кекса, платье мокрое от горячего супа. Оно больно жгло спину, но куда сильнее была боль внизу живота, импульсами доходившая и до грудной клетки. Ее тело отказывалось впускать его внутрь себя, и из-за этого движения были еще более грубыми, еще более отвратительными и еще более болезненными.
За резким хриплым дыханием, скрипом ножек стола по деревянному полу и ликованием собственного безумия и жестокости (жестокости? Нет, так было нужно) Казекаге не слышал тихие слова, смешанные со сдавленными стонами боли и отвращения:
- Дети… здесь дети…
Еще один толчок. Еще одно резкое движение. Еще один нестерпимый приступ боли. Стол по инерции поднялся на две ножки – при этом они жалобно затрещали под тяжестью тел – две другие оказались в воздухе. Чайник, с легким шелестом проскользнув по дереву, упал на пол, и теплая зеленоватая жидкость вылилась из разбитого сосуда…
…за звуком, разбившейся керамики, тут же последовал детский плач…
_______________________________
Несмотря на то, что солнце, как и всегда, светило чрезмерно ярко, улица выглядела угнетающе тоскливой. Ветер гонял облака грязной серой пыли. Различный мусор – начиная от мелких засохших травинок и заканчивая листами оборванного и обугленного картона – не отставал от кружащихся в воздухе удушливых столпов песка. Остатки развалившихся стен захламляли и без того грязную дорогу; уцелевшие здания также выглядели неутешительно: выцветшие, с глубокими трещинами, идущими по всему фасаду, и выбитыми стеклами, они вот-вот должны были последовать примеру своих товарищей. Регулярные набеги шиноби из других деревень давали о себе знать, а у правительства просто не хватало средств, чтобы каждый раз все восстанавливать.
Но куда хуже был вовсе не убогий вид улицы, а вид ее жителей. Из-за того, что многие лишились крова, люди были вынуждены выйти на улицы. То и дело среди развалин мелькали исхудалые, еле дышащие тела. Грязные голодные дети, одетые в лохмотья, с криками «Подожди! Я сейчас приду к тебе в гости!», бегали от одной груды камней к другой – детская непосредственность и беззаботность, смешанные с невероятной жизнерадостностью, не покидали их даже в это трудное время.
На лицах взрослых же можно было прочитать лишь страдание. Люди понимали, что обречены. Понимали, что так же обречены и их дети. Заботы и проблемы давили им на плечи: где завтра достать еду; как сделать так, чтобы добытых жалких крох пищи хватило как можно дольше; где переночевать, чтобы остывшая холодная земля не нанесла вреда их здоровью, а особенно здоровью их детей. Вред, который из-за истощенности и ослаблености организма точно станет непоправимым.
В их глазах угасла вера, исчезла надежда. Бедные люди… Казалось, их уже ничто не интересовало, кроме собственного несчастья.
Но, несмотря на все это, сейчас они один за другим поднимали головы и с восторгом смотрели вслед проходившему мимо мужчине, величественно несшему себя по улице. Если он и голодал, то этого не было заметно – по-прежнему прямая осанка, уверенные шаги, приподнятый подбородок. Единственная деталь его внешности, по которой можно было определить его истощенность – не физическую, а душевную – было лицо. Бледное, с налитыми кровью глазами и темными выступившими сосудами под ними, застывшее, будто неживое. У этого человека были явные проблемы со сном, но чем была вызвана сама бессонница никто из людей, с благоговением смотревших в спину Четвертому Казекаге, сказать не мог.
Каждый день правитель Песка заглядывал в те или иные самые бедные окраины деревни.
Он шел, пристально вглядываясь в расположившихся прямо на земле горожан. Их было много, и все с надеждой взирали на него… Наблюдатель со стороны мог запросто сказать, что они чего-то ждали от этого человека.
Наконец Четвертый остановился. Прямо напротив чуть живой старухи. Совсем побледневшие от увиденного за всю долгую жизнь глаза смотрели на него, как на чудесное видение.
Казекаге приблизился к бедной женщине, присел на колени и аккуратно взял за плечи, они оказались даже еще более тощими, чем он предполагал.
Пару мгновений жительница селения абсолютно не двигалась, а ее глаза по-прежнему, не отрываясь, смотрели на правителя. Догадаться о том, что она все еще не умерла, можно было лишь по слегка колыхавшейся от дыхания тряпицы, прикрывавшей ее старческую наготу. Неожиданно ее плечи напряглись – все оставшиеся силы были направлены именно туда. Дрожащая рука потянулась к лицу шиноби, словно она хотела убедиться, что он настоящий. Охладевшие пальцы едва ощутимо прикоснулись к молодой горячей щеке.
Женщина пыталась что-то сказать, но вместо этого раздавались лишь шумные вздохи. Уже вся ладонь поглаживала щеку и скулу правителя. Кисть неудержимо тряслась. Сквозь ее прозрачную кожу просвечивали синие взбухшие вены, по которым с таким трудом гоняло кровь старческое сердце. Неожиданно Четвертый чуть отстранился, старушка замерла, боясь, что он ее так скоро оставит, но Исами не ушел. Он откинул подол плаща, открывая свету увесистую сумку, закрепленную у него на пояснице. Легкий щелчок расстегнутого ремня, и вот довольно объемный рюкзак уже лежал на его коленях. Открыв его, Четвертый вытащил холщевой мешок и протянул его человеку, столь пристально наблюдавшему за ним. Из-за тяжести, он тут же упал на подобранные под себя ноги женщины – у нее не хватало сил держать полный мешок риса. Она судорожно сжимала в руках, скрывавшую серые семена ткань, словно боялась, что еда может исчезнуть.
Полные слез и благодарности глаза посмотрели на Казекаге.
-С…спасибо…- выдавила из себя старуха и снова протянула к нему руки, но коснулась лишь воздуха, Исами уже уходил, оставляя ее наедине со своими чувствами. А она еще долго смотрела в ту сторону, куда ушел Четвертый. Он великий правитель. Он их спаситель.
Ну что же, похоже, он произвел сильное впечатление. И у той старушенции и у окружающих ее людей были такие глаза… Кажется, его популярность все еще держится, а возможно и возрастает.
Каждый день его видели в различных концах деревни, совершающего такие добрые и благородные поступки, а потом еще и распространяли слухи. Его просто обожествляли.
Уже прошло три месяца. Скоро все будет в его руках. Скоро все станет, как прежде, а быть может - даже еще лучше. Надо лишь подождать… еще полгода… Еще совсем чуть-чуть…
… и ему можно будет избавиться от этого лицемерия.
_______________________________
Блеск. Отражение. Глухой удар. Рубец на столе. И нож снова выдергивают из древесины. Сталь – она такая холодная, беспринципная, ей нет разницы во что вонзаться. Никаких моральных устоев, никаких компромиссов.
Она щадит кожу, когда на нее просто надавливают, но если надавить и провести…
…то пара капель крови упадет с ладони на ткань и впитается, оставляя на ней темные следы…
Карура смотрела на пятна, образовавшиеся на платье. Благодаря выпуклому округлому животу, это было удобно. Вот ее глаза, видневшиеся в железном зеркале. Вот вся она.
Рука скользнула на живот, обхватывая его ладонью, а вот все то…
Почему она тогда не ушла? Куда ей было идти. Страну охватил голод, тысячи бездомных скитались по улицам, ища кров. У нее же все это было. Была еда, дом, дети…Именно дети. Они не могли из-за нее голодать. Ради самого дорогого, что у тебя есть можно пойти на все. Стерпеть унижение, боль, предательство, отвращение к самой себе и к тому человеку. Поначалу она хотела погибнуть, просто взять и точно так, как мягкую кожу ладони, распороть грудную клетку.
Опять удар по дереву.
Что же, это желание периодически появлялось снова, как сейчас. Просто провести по сердцу. Действительно, это так просто. Невыносимо просто. Одно движение, один рубец, одна смерть… Сколько рубцов уже было на столе? Десятки? Сотни? И каждый раз они ей давались так легко… И здесь будет тоже самое, только немного изменится поверхность.
Черная ручка такая удобная. Рука не соскользнет, не сорвется. Все будет быстро.
- Ну, Канкуро-о-о! Я так не играю! – раздался из соседней комнаты громкий возглас Темари.
Карура вздрогнула.
Дети. Она должна была жить ради них. Они ей стали еще дороже. Они были памятью о том, что у нее когда-то было. То, что уже не вернешь и то, что уже кажется не настоящим, а лишь плодом ее воображения. Но каждый раз, когда она смотрела в их большие чистые глаза, Карура убеждалась, что с ней это было, что она была счастлива. Что когда-то с ней рядом был добрый и любящий человек.
Женщина вспоминала, как он сжимал ее запястья, когда ее отправляли на очередную миссию, как он молчал, с трудом сдерживая себя, чтобы не сорваться на крик, как его трясло, когда он отпускал ее руки и давал уйти. Как при этом Исами каждый раз проклинал правительство деревни за то, что ее отправляют на такие опасные задания.
И как он носил ее на руках, когда она возвращалась. И благодарил.
Он всегда настаивал на том, чтобы им давали совместные миссии, чтобы он был рядом и мог ее защитить. Как правило, Карура на них ничего не делала, а лишь стояла за его спиной. Он не позволял ей сражаться, говоря, что она самое дорогое, что у него есть. И каждая рана на ее теле отдается двойной болью в его душе. Он не желал видеть муку на ее лице.
Лицо. Как он его любил…Он обожал обводить его черты. Каждый раз, когда рядом стоял стакан воды, он слегка мочил два пальца и начинал водить ими по ее коже. Нос, веки, скулы. Карура не знала, почему это было именно так, да она и не спрашивала, а просто тихо наслаждалась, закрывая глаза – ей это, как и ему, безумно нравилось. Дольше всего он задерживался на губах, так как любил ее дразнить, а она всякий раз пыталась легонько прикусить пальцы. Исами молча смотрел на горящие губы, а затем всегда переходил на уши. Брал ее за голову и слегка приподнимал, сам же наклонялся и прижимался так, что тепло, гоняемое кровью его тела, полностью смешивалось с ее теплом, образуя единое целое. Начинал что-то шептать, она же ловила каждое слово вместе с его дыханием. После этого он обычно нес ее в спальню. А бывало, что и до спальни они доходить не успевали. Или же ее просто не было.
Вспоминала, как он любил проводить вначале пальцами, а потом и губами вдоль ее позвоночника, вдыхая запах кожи. Какие при этом бежали мурашки по ее телу, охватываемым желанием. Как она тряслась, а точнее тряслась ее душа, которая от счастья становилось слишком большой и ей не терпелось вырваться наружу блаженным стоном. И как он при этом накрывал ее губы ладонью, чтобы не дать услышать их счастье соседям, а она послушно молчала, наслаждаясь тяжестью его тела. Или же еще сильнее спиной прижималась к холодной стене под его давлением.
Им было неважно где, главное – они полностью отдавались друг другу, они любили друг друга. А то место становилось свидетелем, оно несло частичку их тайны, счастья, восторга. Они вместе вызывали эти чувства. По обоюдному желанию.
Глухой звук вонзающейся в древесину стали.
Тогда они вместе хотели этого. Они хотели доставить друг другу наслаждение.
Но то, что случилось несколько месяцев назад… На этой кухне, на этом столе…
Снова удар, только еще сильнее, еще глубже, несущий в себе еще больше боли.
Как… как так получилось?! Куда и самое главное - когда ушло все то, что с ней было до этого? Вся жизнь разделилась на два этапа – «до» и …
…а второго этапа попросту не было, лишь опустошенность и растоптанность, которые никак нельзя было отнести к такому понятию, как «жизнь».
Он все забыл, все, что с ними было. Для него это ничего не значило, для него она ничего не значила.
Удары становились все чаще.
То был не ее любимый, то был монстр, которым он стал. Но почему? Почему?
Поганый стол, чертово дерево. Бездушное, ненастоящее, такое же, как и он. Тебе плевать на ее унижение, ему плевать на то, что он сделал с ней.
- Ненавижу, ненавижу, ненавижу….
Каждое слово сопровождалось очередным рубцом. Уже раздавались не редкие удары, а настоящая барабанная дробь.
Он просто пришел.
Ему просто захотелось.
Он просто изнасиловал.
Просто это увидели глаза тех, которые, как она считала, подтверждали бессмертность их чувств.
Просто ему это было нужно.
Действительно, это все было так просто. Болезненно просто.
На глаза наползла влажная пленка, за которой все расплывалось, было видно лишь мелькавшее блестящее лезвие, а слышен лишь частый стук по дереву. Невыносимо просто.
Она упала на стол и зарыдала. Как и тогда беззвучно, чтобы ее никто не услышал. Чтобы никто не увидел ее слабости, ее позора. А рука все также держала, воткнутый рядом с лицом нож.
Соленые слезы все не кончались. Они разбавляли тонкую струйку крови, стекавшую из прикушенной губы. Все. Все, чтобы не закричать, чтобы созданиям, играющим в соседней комнате, не пришлось вновь видеть ее слез. Они только-только начали забывать…
Но это. Она вновь провела ладонью по животу. Это должно помнить. Женщина подняла платье, оголяя кожу. Именно это доставляло ей столько страданий. Часть того монстра сидела и развивалась в ней. Карура вынашивала отродье того человека.
Она провела ногтями по ныне самой выступающей части тела, оставляя после них белые полоски, к которым тут же приливала кровь. Проклятый живот… Он не должен был быть таким, внутри него ничто не должно было расти. Девушка, не отрываясь, смотрела на алые полосы. Он это чувствует, чувствует, как она непрестанно царапает кожу. Он ощущает это каждой клеточкой своего зарождающегося организма. Но та боль, которую испытывает он, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытала она. Испытала из-за него. Карура знала, что Исами нужен был ребенок. Каждый раз, когда она сжималась от страха при встречи с ним, он смотрел исключительно на ее округлившийся живот и произносил одно единственное слово. «Скоро». Скоро она от него избавится.
А следы ногтей на белой коже все прибавлялись, делая ее целиком красной, но почему эта поганая кровь не хотела выходить наружу? Почему она не хотела сделать ему действительно больно? Почему ее собственное тело предавало ее, почему оно защищало этого младенца! Чертова кожа, она не давала добраться до него, расцарапать его лицо, сломать еще неразвившиеся ручки. Показать настоящую боль.
В безумном порыве женщина вновь схватила нож. Распороть. Нет. Это будет слишком быстро, слишком милостиво. Нужно, чтобы он мучился медленно, так же как и она.
Карура ощутила холодное прикосновение. Кожа на животе, так же как и на ладони не хотела поддаваться. Такая мягкая, пластичная, двигающаяся под лезвием. Надо просто также как и тогда – надавить и провести.
Тонкая линия, которая была еще ярче, чем исцарапанная плоть, пересекла весь живот.
Да, это она – боль. И эту боль причиняет Карура. Себе, ему. Это чувство полностью в ее власти. Она сама заставляет свой организм посылать нервные импульсы в мозг. Сама. И никто другой. Захочет, и эта боль будет сильнее, пронзительнее. Захочет, доведет себя до болевого шока. Захочет, и она вовсе утихнет. Главное – все будет так, как захочет она. Сейчас все полностью в ее власти, а не во власти того человека.
И она хочет, чтобы боль была сильнее. Чтобы ее почувствовал Исами. Через нее, через ребенка и через его кровь, текущую в еще не родившемся младенце.
Резкое движение. И еще одна линия, только вертикальная, пересекает тело.
Но этого мало. Слишком мало. По сравнению с тем, что довелось испытать ей.
Новый след, который станет новым шрамом. А затем еще и еще, пока живот не будет искромсан окончательно.
За то, что ее обманули.
Порез.
За то, что заставил ее детей плакать.
Порез.
За то, что ей приходится улыбаться.
Порез.
Улыбаться всегда, несмотря ни на что, горько фальшиво, чтобы люди до сих пор видели в них счастливую пару, а в ней будущую маму третьего ребенка. Чтобы огородиться от сплетен, чтобы никто не догадался о ее позоре. Чтобы создавать иллюзию счастья. Пусть не для себя, но хотя бы для них, для страдающих жителей деревни, для детей.
Порез.
За то, что она постоянно боится. Боится каждого шороха, каждого звука. Боится, что однажды он вернется и вновь сделает с ней тоже самое.
Порез.
За то, что теперь даже дома она никогда не раздевается.
За то, что испытывает отвращение к собственному телу.
За то, что не может смотреть на себя в зеркало.
За то, что ей постоянно приходится терпеть. Каждое утро просыпаться в этом доме, идти на эту кухню, накрывать завтрак на этом столе.
За то, что она никуда не может уйти.
За то, что теперь она никогда не сможет побаловать своих детей кексом. От привкуса соли они все равно не смогут его есть.
За то, что она не может показать свое горе, свое страдание.
За то, что она вынуждена жить воспоминаниями.
Просто за то, что ей сделали больно.
Она хотела зарыдать. Громко, во весь голос. Хотела, чтобы крик отчаяния, столько месяцев сдерживаемый внутри, наконец-то вырвался наружу. Хотела, чтобы ей стало легче. Неважно как, главное, чтобы легче. И пусть ее страдание облегчится громкими рыданиями…
Но она не могла.
Живот был полностью в крови. Десятки тонких рубцов пересекали ее кожу. А она все не могла остановиться. Она мстила. И отдавалась своей мести целиком. Не замечая ничего вокруг, не видя, что кровь уже капала на пол. Не обращая внимания на испачканные руки и одежду. Не осознавая, насколько близко она сейчас была к безумию.
Еще один штрих, еще одна рана, разрывавшая ее плоть и лечащая ее душу.
Нож выскользнул из руки и с лязгом упал на древесину. Ее плечи сотрясались от смеха. Все такого же беззвучного. Она смеялась сквозь слезы. Сквозь опухшие от рыданий глаза, сквозь покрасневшие и стянутые щеки. Сквозь запекшуюся кровь на ее нижней губе и подбородке. Сквозь истерику.
- Будь ты проклят…проклят! – шептали потрескавшиеся губы. – И деревня, и ты, и все остальные… прокляты!
Она мстила.
Она торжествовала.
- Ма-ам, -послушался голос позади нее. – Я кушать хочу, когда мы уже будем ужинать?
Мгновение и ткань скользнула на живот, прикрывая его. Движение руки, чтобы смахнуть слезы. Чуть отставленная в сторону нога, чтобы спрятать за ней нож. И едва заметный поворот головы, чтобы не дать увидеть лица, но позволить услышать голос.
- Скоро, Темари, скоро. Потерпи чуть-чуть, - тихий ответ.
Девочка, стоявшая возле своей комнаты, радостно встрепенулась и, кивнув, вновь скрылась в детской. Не забыв при этом захлопнуть дверь, чтобы не мешать маме.
Дети. Карура больше не могла позволить себе плакать. И еще не до конца выплеснувшиеся слезы обернулись в дрожь во всем теле.
- Надо приготовить ужин, - прошептала она и встала из-за стола.
На полу все еще валялся нож. Все платье пропиталось темно-бардовой жидкостью. На щеках были красные разводы. А в квартире уже был слышен аромат аппетитного ужина.
____________________________
Холодные стены огромного подземельного зала были почти неразличимы в полумраке. Высокий потолок, оставаясь и вовсе невидимым, помогал им отражать эхо. Свечи, расставленные на определенных местах, выхватывали из темноты мельчайшие фрагменты всей изображенной на каменном полу картины. Иероглифы и различные знаки печати были тщательно начертаны на холодных плитах. Все вместе они образовывали своеобразный круг, включающий в себя абсолютно разные составляющие. Где-то узор был плавен, где-то угловат. В одних местах он изображал каких-то животных, в других же были зашифрованы ключи. Но каждый фрагмент был частью единой секретной техники. Ее подготовка длилась много месяцев, и сегодня она, наконец, должна была свершиться, ведь у той, которая должна была занять одно из центральных мест театрального действия, уже отошли воды.
В центре печати, где оставалась единственная свободная от рисунков площадка, рядом с огромным чугунным сосудом, расположился человек, женщина. Ее лицо было до предела сосредоточенным. Она в очередной раз прокручивала в голове все детали дзютсу, которое ей сейчас предстояло осуществить.
Эхо шагов, моментально разнесшееся по всему помещению, возвестило, что теперь Чиё не единственный человек в этом мрачном месте.
Четвертый нес на руках стонущую Каруру. Он прижимал женщину к себе даже сильнее, чем было нужно. Ее плечо побелело, ноги онемели, было неясно, от какой именно физической боли она стонала больше. На секунду могло показаться, что Казекаге, как заботливый муж, от страха за свою любимую излишне заботится о ней, с невероятной силой притягивая девушку к своей груди, но это лишь казалось. У Каруры наконец-то начались схватки. Он просто так долго этого ждал.
- Куда? – коротко спросил правитель.
Женщина в ответ молча кивнула, указывая на очерченный перед ней ровный круг, без лишних узоров, без каких-либо ответвлений, просто гладкий, ровный круг. Казекаге уверенным шагом направился именно в то место и уложил свою жену на пол. Карура в полубессознательном состоянии цеплялась за его плащ, но Исами безжалостно выдернул ткань из ее ослабевших рук.
- Все готово? – осведомился он, повернувшись к Чиё.
Та вновь лишь молча кивнула, она не хотела лишний раз разговаривать с правителем.
- Тогда начнем.
Это не было вопросом, предложением или просьбой, это был приказ, которому, хотела она того или нет, Чиё должна была подчиниться.
Девушка в центре зала корчилась на полу, руками царапая плиты. Она запрокидывала голову назад, словно надеясь, что так боль уйдет или хотя бы ослабнет. И стонала. Непрерывно, ни на секунду не умолкая.
Медик тяжело вздохнула: Карура все еще была одета. Исами, ему так не терпелось, что он забыл даже об очевидных деталях. А что толку от его нетерпения, ее организм от этого не станет рожать раньше времени.
Женщина приблизилась к Каруре и, аккуратно задрав платье, замерла. Тело роженицы пересекали ужасающие лиловые шрамы. Огромное количество рубцов уродовали некогда гладкую и чистую кожу. Чиё отдернула руки.
- Что же ты с собой сделала… - едва слышно прошептала она.
Но времени, чтобы понять весь ужас увиденного не было: роды уже начались. Медик целиком освободила девушку от нижнего белья.
- Терпи-терпи, милая.
Карура вся извивалась. Лоб блестел от пота, ее лицо было невозможно узнать за исказившей его гримасой муки. Громкие крики, исходившие из груди, сотрясали все подземелье, но они были неслышны самой девушке. Сейчас она была в каком-то своем мире. Мире боли, страха, ненависти. И темноты…. Но даже туда проникали картины из прошлого и осознание того, что с ней случилось и что с ней происходит сейчас.
- Ненавижу! – хриплый, отчаянный возглас.
Глаза пожилой женщины с состраданием смотрели на мучавшееся перед ней создание. Она рукой провела по лбу Каруры, убирая прилипшие к нему мокрые пряди, коснулась влажной шеи, на которой выступили вены.
- Терпи, все скоро кончится, ну же, милая.
Уже начала показываться голова. На удивление, на ней были коротенькие огненно-рыжие волосы.
- Ненавижу, ненавижу… - шептала Карура, сил кричать уже не было.
Широко расставленные ноги скользили по полу, руки сжимались в кулаки, а из глаз текли слезы – боль внизу живота, отдающаяся в спине, унижение и страдания не позволяли не плакать. Того счастья, которое обычно помогает матерям при родах - счастья, что они дают новою жизнь, что у них будет любимый малыш - не было и в помине. Была лишь боль и ненависть. Она скорее хотела избавиться от этой отвратительной частицы себя. Вытолкнуть ее наружу, неважно как, главное – очиститься, и как можно скорее. Лишь тогда она освободится, скинет это порочное бремя, навалившегося на нее, лишь тогда она не будет человеком, вынашивающим монстра.
- Вы уверены, что хотите этого? – коротко осведомилась Чиё.
- Исами! – раздался душераздирающий крик, который отнял последние силы. Что она хотела этим сказать? Она и сама не знала. Просто последний крик души, наверное, в нем все же сквозила надежда. Громкий детский плач, перебивая все еще звучащее эхо, огласил подземелье. Ребенок, разорвав плоть матери, все-таки сделал первый глоток воздуха. Его встречал холодный, жестокий мир. Ребенок, судьба которого была запятнана с самого рождения. Запятнана материнской кровью, потоком стекающей в щели между плитами.
- Уверен, - холодно отозвался Четвертый, бесстрастно глядя на свою жену.
- Но дела в деревне уже стали намного лучше…
- Это не имеет значения, деревни нужно оружие, чтобы подняться на ноги окончательно.
Четвертый был прав. Каруре уже все равно не поможешь: беременность протекала с очень большими осложнениями, да и еще такие мучительные роды. Она уже обречена, медик знала это, так пускай хотя бы поможет деревне. Ради этого можно пойти на все. Пусть хотя бы сделает что-то полезное перед смертью, что пригодится селению и ее жителям, что поднимет Песок со дна общественного и мирового мнения. Причитания женщины прекратились: зачем заботиться о человеке, который уже все равно мертв? Таков закон шиноби, таков был закон Третьей Мировой Войны, а для нее он остается таковым и сейчас. Нужно позаботиться о тех, у кого еще есть шанс выжить. Выжить с помощью легендарного оружия, которое она поможет создать.
Вот последнее усилие, и кричащий младенец полностью появился на свет. Худой, с тонкой кожей, имеющей фиолетовый оттенок, оттенок смерти, он казался не живым человечком, а уродливым погибающим существом. Его неокрепший череп был слегка вытянут – деформировался, когда Карура избавлялась от него. Тощие руки сжимались в крошечные кулачки, он словно пытался от кого-то спрятаться. И зажмуренные, словно от испуга, глаза.
Чиё принялась складывать печати, что-то шепча. Ее голос был неслышен за криками ребенка, который корчился на холодном полу в луже материнской крови, он все еще был связан с роженицей, но это никого не заботило.
- Сейчас! – выкрикнула медик последнее слово и приложила ладони к очерченным за ее спиной узорам, тот час от них по всему рисунку начали разливаться потоки чакры, окрашивая его ярким зеленым свечением. Сосуд, содержащий биджу, задрожал. Гул, который издавал дребезжащий металл, быстро нарастал, смешиваясь с эхом и заглушая крики и стоны. Загудело все подземелье, плиты начали трескаться, а рисунок, выходя за изначальные рамки, расползался по стенам, давя своей грандиозностью на четырех жалких людей, находившихся в его центре.
На лице медика выступили капельки пота: эта техника отнимала все силы, осуществлявшего ее.
Массивная крышка с невероятной легкостью распахнулась, а из сосуда хлынул ослепляющих столп белого света. К грохоту, царящему в подземелье, моментально прибавился разрывающий барабанные перепонки визг. Визг очнувшегося монстра. Он хотел свободы, хотел вырваться наружу, хотел вновь вкусить крови, но печати не позволяли ему этого сделать.
От медика требовалось его направить. Вновь хлынувший поток чакры сделал узор еще ярче, но биджу не поддавался. Придется довести себя до предела, до допустимого предела.
Раздался истеричный на высоких нотах смех, и белый поток, изогнувшись, ударил точно в грудь младенцу. Большие глаза широко распахнулись, плач прекратился, а ребенок замер, словно неживой, через грудь вбирая в себя демона, а через живот – материнскую жизнь. В этом и была тайна техники, для этого и нужна была жертва. Один человек ничего не стоит, он слаб, он не выдержит давления этого чудовищного существа. Нужна была еще и вторая жизнь. Жизнь, которую через пуповину, капля за каплей, мать отдавала своему сыну. Именно поэтому демон мог быть запечатан лишь в новорожденного. Карура, как и младенец, замерла - из нее высасывали душу, оставляя бесполезную слабую оболочку.
Поток воздуха, образовываемый стремительным движением света, заставлял хлопать разлетающуюся ткань одежд, волосы – открывать лица присутствующих, глаза слезились.
Но ничего, осталось совсем чуть-чуть, вскоре демон будет запечатан.
Луч, окончательно изогнувшись, покинул сосуд и извивающимся хвостом заметался по всему подземелью, но печать, не давая ему ускользнуть, продолжала тонким светящимся стержнем все глубже вонзаться в тело младенца.
Еще один хлынувший поток чакры, еще один взмах хвоста, еще один высокий вопль, и – все.
Свет моментально погас, знаки печати исчезли, даже эхо, против обыкновения, тут же утихло. Техника была завершена. Биджу приобрел нового хозяина, новую жертву, отныне этот младенец – джинчурики Шуукаку.
Обессилив, Чиё повалилась набок, где встретилась со стеклянными глазами роженицы. Крошечные от яркого света зрачки – последнего, что они видели - не расширялись, они больше не реагировали на него. Сухие губы не шевелились. К белому лицу не приливала кровь, а страдающие и одновременно напуганные черты не меняли свое выражение. Она была…
- Гаара… - просипела Карура. Чиё вздрогнула, эта девушка, она уже не была живой, но и смерть ее поглотила не окончательно. Она находилась где-то между этими двумя мирами, хотя уже должна была уйти на тот свет. Что же, похоже, этот младенец оказался сильнее, чем она предполагала, и даже забрал не всю материнскую энергию.
- Га…а… - силилась сказать Карура. Медик приблизилась чуть ближе, чтобы оказать последнюю честь умирающей: дать возможность ее последним словам быть услышанными. – Гаара… Пусть его будут звать Гаара… демон….
Последний вдох, наполовину омертвевших легких, чтобы сделать последний выдох:
- Он отомстит… обязательно отомстит… всем…
И молчание. Теперь ее голосовые связки никогда не издадут не единого звука. Чиё была похожа на эту мертвую девушку, только ее такой сделала не смерть, а потрясение, осознание того, что она только что услышала…
Четвертый стоял на коленях. Он склонился над крохотным тельцем. Глядя на него, ему хотелось смеяться, ликовать. Дрожащими руками он схватил своего ребенка и поднял над собой.
Вот оно. Это оружие. Эта мощь. Эта сила.
Казекаге не обратил ни малейшего внимания на то, что пыталась произнести Карура. Зачем? Какая ему разница?
Какая разница, что сейчас перед ним лежит бездыханное тело его жены? Какая разница, что человек, выполнявший эту технику, также чуть не лишился жизни? Какая разница, что дома дети ждут возвращения своей мамы «из больницы»? Какая разница, что окровавленный комок с крошечным бьющемся сердечком дрожит от холода? Что он по-прежнему связан с человеком, подарившим ему жизнь? Что он не имеет будущего? Что он обречен на вечную борьбу? Какая разница, что руки и колени Исами все в крови, в крови Каруры? Какая разница, что она все еще теплая? Все это незначительно, неважно, как и то, на что ему пришлось пойти. Интриги, жестокость, лицемерие, обман, предательство. Какая разница? Ведь, в конечном счете, в его руках было главное – сила, которая являлась ключом к власти. А ради власти можно было пойти на все.
Автор: Stesh…
Бета: Serena d`Ark
Фэндом: Наруто
Персонажи: Четвертый Казекаге, Карура, Чиё.
Рейтинг: R
Пейринг: Исами/Карура
Жанр: Драма, ангст (надеюсь)
Тип: Гет, хотя любовная линия здесь далеко не основная
Размер: Мини
Статус: Завершен
Предупреждения: 1)Расхождения с мангой. Хотя…В этой истории слишком много недосказанности, чтобы судить о расхождении.
2) Имя Четвертого придумано автором.
Дисклеймер: Все права принадлежат Масаси Кишимото
Размещение: С разрешения автора
От автора: От всей души благодарю Серену-сан за помощь в написании этого фанфика, которая была оказана даже несмотря на потраченные силы, время, и нервы. Спасибо огромное…
читать дальше«Мне все и в отношении всех позволено»
Император Калигула
Лица присутствующих были суровы как никогда. Сразу же становилось ясно, что их обладатели переживали не лучшие времена. Темные синяки под глазами свидетельствовали об усталости и долгих бессонных ночах. Глубокие морщины, залегающие на переносице, не думали расправляться и на секунду. Каждый из них, словно одел грубо вытесанную деревянную маску, такую суровую и неподвижную. Никто не шевелился. То, что это все же были живые люди, а не застывшие статуи, было ясно лишь по мерно поднимавшимся и опускавшимся грудным клеткам, хотя это движение и было едва уловимо – за всепоглощающей слабостью не оставалось сил даже дышать.
Один из старейшин все же собрал оставшуюся волю в кулак и сделал глубокий вдох, который сопроводил глухой хрип протестующих легких:
- Так больше продолжаться не может.
Его сосед вздрогнул от внезапного звука, который так долго не удостаивал эту комнату вниманием, и перевел ставшие совсем белесыми глаза на человека, посмевшего нарушить часовое молчание. От жажды, голода и истощения сил мозг отказывался нормально функционировать, и каждая новая более или менее законченная мысль давалась ему все труднее. Прошло несколько минут, прежде чем смысл сказанных слов дошел и усвоился в его искалеченном сознании.
- Но что же нам делать? – на этот раз сиплый звук нетренированных голосовых связок заставил придти в себя и всех остальных.
- Похоже, мы вновь возвращаемся к тому, на чем остановились.
- Ну, господа, у вас было достаточно времени подумать, - усмехнулся один из сидящих за громоздким столом. Судя по складкам у губ говорившего, раньше он часто улыбался, но не теперь. Больше по старой привычке, нежели по реальной потребности в смехе, он все же пытался шутить. – У кого есть предложения?
Мужчина откашлялся, прежде чем начать говорить:
- Как нам всем известно, деревня приходит в упадок: мы воспитываем все меньше и меньше хороших шиноби, проваливаем все больше заданий, из-за этого феодалы перестают нам доверять и поручать какие-либо миссии. Казна истощается, с каждым днем ограничения становятся все более жестокими. Продовольствие выдается правительством лишь в ограниченном количестве, его часто не хватает…
- Ближе к делу, - перебил один из старейшин. – Мы все это слышали и не один, и даже не десяток раз. Все это пустые слова. Сколько еще можно ходить вокруг да около? Хватит демагогии, пора действовать. У вас есть какие-либо реальные предложения?
Бесцеремонный член совета был удостоен лишь гневного взгляда.
- Не хватает продовольствия, - настойчиво повторил мужчина, - снижается уровень жизни, падает рождаемость, а вследствие этого мы лишаемся надежды на создание будущего и более сильного поколения, которое смогло бы дать отпор уничтожающим нас варварским набегам. Дети растут слабыми и неприкаянными, родители многих из них погибли. Мы же, из-за нехватки средств даже на пищу, не в состоянии потянуть дополнительные расходы на их обучение и повышение квалификации в качестве шиноби. Как вы видите, замкнутый круг.
При его последних словах один из присутствующих обреченно положил голову на руки, ладонями же зарылся в волосы, будто прячась от навалившихся на него проблем и безысходности. Оратор тем временем продолжал:
- Но давайте подумаем, с чего все это началось. Найдем корень проблемы.
В нескольких парах глаз затаился тусклый интерес – похоже, сейчас их обладатели услышат что-то новое.
- Когда Четвертый приступил к своим обязанностям правителя селения, у нас были весьма натянутые отношение с деревней Скрытого Камня, мы были вынуждены приступить к военным действиям, так как безопасность Суны была поставлена под угрозу.
- Как раз тогда все и началось, - вставил другой мужчина.
- Именно. Несмотря на то, что конфликт был быстро улажен с помощью переговоров, Четвертый не пожелал прекращать военные действия…
- И тем самым вовлек нас в затяжную, бессмысленную и такую истощающую войну, - неожиданно раздался голос самого старшего, и именно поэтому, уважаемого участника собрания. Девяностолетний иссохший старик расположился у самого окна. Против света был виден лишь его скрючившийся силуэт, на котором мешком висела износившаяся ряса. – Как мы смогли допустить такое?
Вязкая угнетающая тишина, уже ставшая такой привычной, вновь окутала помещение. Никто не мог найти ответа. Но его дал все тот же старик:
- Его авторитет и величие ослепили нас. Любимец народа, столько раз проявивший себя как доблестный шиноби, спасший десятки жизней. Его слово было непогрешимой истиной. За ним были готовы пойти и в огонь, и в воду… Разве мог хоть кто-нибудь предположить, что за его добротой, благородством и самоотверженностью скрывалась вовсе не забота о благополучии деревни, а нечто другое…
По тому, как изменились лица окружающих, стало ясно, что они постепенно начали понимать то, о чем он говорит, хоть и не хотели в это верить.
- Недуг, которым страдают все правители… В ком-то он сидит достаточно глубоко, чтобы не вырваться наружу, но у других же… Однажды освободившись он уже не может быть загнан обратно, это неизлечимая болезнь.
- Когда ему сообщили, что экономические и человеческие ресурсы, как наши, так и противника, полностью истощены и что необходимо подписать мирный договор, он не хотел слушать и обвинял во всем совет…
- Да, но, несмотря на это, - подхватил другой шиноби, - любовь и доверие к нему не убавились. А мы так и остались слепы.
- При всем желании, мы не смогли бы свергнуть правителя, народ поднял бы бунт. Во всех неудачах он винит не Казекаге, а старейшин, - казалось, что разумы участников собрания слились воедино, так точно они понимали и дополняли мысли друг друга.
- Нужен сильный человек, который сможет взять ситуацию под контроль, разработать программу, повысить роль Суны в международных отношениях. И Четвертый явно не тот человек. После поражения он стал слишком пассивен, все-таки это нанесло видимый отпечаток на его психологическое состояние. Вот уже несколько месяцев он бездействует…
- Свергнуть правителя? – задумчиво протянул старейшина, откидываясь на спинку стула и поднимая голову, словно надеясь, что сквозь потолок сможет увидеть яркое голубое небо, на котором облаками будет написан столь необходимый им ответ. Но решение оказалось намного ближе, и его огласил простой смертный:
- Свержение? Нет, не думаю… Скорее отстранение от должности… Во имя всеобщего блага.
- Но он все также популярен среди народа. Боюсь, что жители отрицательно воспримут наше решение.
- А что нам еще остается делать? – проскрипел старик. – Ждать полнейшего увядания деревни? Не примут, да. Но люди сейчас ослаблены навалившимися на них проблемами намного больше, чем прежде, у них не хватит ни воли, ни сил для восстания.
- А где мы возьмем такого человека? Который бы заменил Четвертого? Разве у нас есть какие-либо кандидаты?
- Пока нет, так прямо сейчас и начнем поиски.
И вновь молчание, и вновь болезненная работа мысли, и вновь сомнения…
- Но, быть может все-таки дать ему шанс…
_______________________________
Короткие темные тени, отбрасываемые полуденным солнцем, выглядели такими нелепыми и неправдоподобными, прямо как и то, что он сейчас услышал. Недоумение накатило на него, подавляя все мысли и оставляя лишь одно короткое слово, которое верещало истерикой. «Как?!». Как такое могло произойти?
Горячий ветер обжигал спину и ворошил волосы спутанными прядями, трепетавшими перед глазами. Как раз то, что нужно. Скрыть этот мир, скрыть смысл только что произнесенных слов, ведь они не могли быть реальными и уж тем более правдивыми.
Правитель деревни Скрытого Песка стоял спиной к своим владениям, руками вцепившись в перила, отделяющие его от долгого падения. Ноги были неспособны стоять прямо, и, навалившись на заграждение, он поясницей чувствовал раскаленное железо. Из-за того, что голова была опущена, он мог лишь видеть все ту же жалкую скрюченную тень, такую же жалкую, как и он сейчас. Обычно привычная жара, теперь казалась нестерпимой, белый плащ был в темных разводах пота. Неровное дыхание судорогой сводило грудь. Он отказывался верить.
- Казекаге-сама, - голос был тверд. Четвертый остатками воли заставил себя поднять голову – при этом шея, сопротивляясь, дрожала – и посмотреть на говорившего.
Старейшина чуть отшатнулся, увидев маленькие и лишенные какой-либо мысли зрачки правителя.
- К-казекаге-сама, - его уверенность моментально исчезла.
Застывшее каменное лицо с прилипшими к скулам мокрыми волосами безучастно взирало на него.
- Н-но затем, посовещавшись, мы решили внести некоторые поправки… Мы дадим вам шанс.
Несмотря на то, что на ладонях уже были ожоги, и кожа буквально припеклась к железу, мужчина сжал перила еще сильнее. «Шанс». Такое простое слово. Всего четыре буквы. Но такие значимые, вселяющие надежду, придающие силы, и даже возвращающие возможность выслушать и понять, что же хочет сказать старейшина дальше:
- И тот шанс будет заключаться во времени, отведенном вам. У вас будет год. Ровно двенадцать месяцев на то, чтобы хоть как-то улучшить положение деревни, если по истечении этого срока показатели уровня жизни населения не увеличится хотя бы на пять процентов, то вы будете отстранены от должности главы селения.
«Год, - лихорадочно билось в мозгу Казекаге. – Год – это достаточно долго. Пять процентов – довольно мало, - казалось, что из-за шока он мог рассуждать исключительно как пятилетний мальчишка. - Я смогу что-нибудь сделать, хоть что-нибудь».
- Но если за это время дела ухудшатся, - продолжал старейшина, - то совет будет вынужден привести свое решение в исполнение досрочно, и тогда…
- Этого не будет.
В карие глаза вернулось осмысленное выражение. Спина, хоть голова и оставалась слегка опущенной, выпрямилась. Четвертый исподлобья смотрел на старейшину, отчего у того по телу пробежал неприятный озноб.
- Довольно. Я все понял. Незачем продолжать этот разговор, если у вас есть какие-либо советы, то можете оставить их при себе, я сам разберусь.
Человек, стоящий напротив правителя, изначально не хотел добавлять, кроме оглашения решения совета, что-либо еще, передумал – была уязвлена его гордость.
- Но я еще не закончил…
- Меня это не интересует. Вы сообщили мне итоги совещания, на этом ваши обязанности заканчиваются.
- Но от имени совета я хочу предложить вам возможные варианты.
- Я в этом не нуждаюсь. Пока я здесь правитель, и мне решать, что предпринять.
Два самонадеянных человека, невообразимо преувеличивавших свое собственное значение и преуменьшавших значение других, стояли на крыше резиденции, напряженно вглядываясь в застывшие лица друг друга. Никто не хотел уступать – гордость и самолюбие не позволяли это сделать. Логика здесь была бессильна, каждый, даже во вред самому себе, хотел отстоять свою значимость.
Но ничто, даже лелеяние своей гордыни, не может продолжаться вечно.
Белый плащ, развевавшийся на ветру, скользнул по ноге старейшины, и Казекаге, ощутимо коснувшись плечом своего «оппонента», покинул крышу. Старик же так и остался стоять, в недоумении осознавая, какой глупой была только что развернувшаяся прямо здесь сцена, и в которой он, к сожалению, участвовал.
Его трясло. Паника холодным душем окатила мысли. Эйфория от окутавшей было надежды прошла, и реальность, казавшаяся теперь еще более суровой, темными красками заплясала перед глазами. Нестерпимая ломка диктовала свои правила – импульсы работающего мозга, разносились по всему телу, не давая Четвертому даже нормально им владеть. Руки тряслись, плащ вновь стал влажным, движения – порывистыми, хаотичными, и не несущими в себе и капли смысла, а совершающиеся абсолютно автоматически. Все, о чем он мог сейчас думать, можно было бы сформулировать в одно единственное предложение. «Что делать?»
Все, все что угодно.
_______________________________
Из-за морщин, тонкой сеткой покрывавших лицо старухи, было невозможно определить его выражение. Но, несмотря на это, две глубокие складки на переносице все же выделялись на общем фоне трещинок.
- Этим дзютсу не пользовались уже много лет… Третий счел его слишком опасным…
- Третьего уже нет в живых, и его законы так же канули в прошлое…
- Как раз если бы те законы все еще были живы, то, возможно, ничего бы такого и не было, – невнятно проскрипела старуха. В слух же сказала другое:
- Совет будет против…
- Совету вовсе не обязательно об этом знать, Чиё-баачан. Это можно скрыть… До поры, до времени, разумеется.
Непроизвольно поднявшиеся плечи выдали напряжение, которое испытывала сильнейший медик Песка. Этот человек… Сейчас стоящий прямо перед ней и добродушно улыбающийся… В нем сквозила неискренность. Фальшь, хоть он и пытался ее скрыть, была видена налицо. За его добротой и отзывчивостью стояло нечто иное, и это навряд ли можно было отнести к положительным качествам. Она была обязана согласиться. Не имея альтернативы, невозможно сделать выбор. Четвертый ее принудит, заставит. Это вполне в его полномочиях, но самое ужасное – в его силах.
- В обряде требуется жертва.
- Найдем.
- Шуукаку может быть запечатан лишь в новорожденного.
- Достанем.
- Но как? Бесследное исчезновение беременной женщины не сможет остаться незамеченным.
- Этого и не будет. Те дети предназначены для того, чтобы жить, чтобы продолжать род. Им уготовлена другая участь, другое предназначение, и менять его слишком жестоко, - при этих словах глаза Чиё расширились, а рот приоткрылся от удивления. Пару мгновений она силилась что-то сказать, но голос отказывался повиноваться. Наконец у нее получилось задать один короткий вопрос:
- А как иначе?
- Об этом я позабочусь, ваша задача – выполнить дзютсу печати.
Ей показалось, или Четвертого действительно трясло? Но от чего? От гнева, страха, нетерпения… Ясно было одно – он не остановится не перед чем, лишь бы привести задуманное в исполнение. Но помимо этой очевидной истины, оставались миллионы вопросов.
- Что вы будете делать, когда Совет обо всем узнает?
- Ничего, – наигранная холодность и спокойствие. – Когда старейшины об этом узнают, уже невозможно будет что-либо предпринять. Все уже будет сделано.
- Совершенное оружие…
- Именно, и оно будет принадлежать мне.
Чиё передернуло от последних слов правителя, но Четвертый, не замечая ничего вокруг, и лишь слегка покачиваясь на ногах взад вперед, словно пребывая в некоем трансе – трансе от уже сейчас опьяняющего будущего могущества – продолжал:
- Остальные деревни как можно скорее должны будут узнать эту новость.
- Но ведь это секретное оружие.
- Наши враги и так прекрасно представляют его мощь.
Женщина на мгновение замерла: Четвертый прекрасно отражал все ее атаки, причем абсолютно точно и бескомпромиссно. Ей нужно было придумать новые способы наступления:
- Носитель Шуукаку – младенец. Даже несмотря на то, что в нем будет сидеть огромнейшая сила, он все равно не сможет ей управлять и, пока что, будет безобиден и бесполезен.
Да, она была довольна таким аргументом: он должен был заставить Четвертого задуматься хоть на секунду, и кто знает, быть может как раз в эту секунду на него снизойдет просветление и он откажется от этой идеи. Но вопреки ее надеждам, ответ последовал незамедлительно:
- А как раз сама техника им неведома. Вот ее-то удалось оставить секретной.
Он был прав, снова…
- Они узнают, да…Они испугаются, ведь они все еще помнят тот трепет, который испытывали при одном лишь упоминании о Третьем Казекаге. Их страх еще усилится, ведь за этим новым монстром буду стоять я, и именно я буду дергать за ниточки, протянутые к моему оружию… Наши враги затрепещут перед моей силой.
Зрачки с безумным удовлетворением бегали по видимой лишь одному ему картине будущего – бесконечного процветания и славы. Да, это будет чудесно…
Медик с ужасом смотрела на человека перед ней. Такого молодого, но уже насквозь прогнившего. Честолюбие съедало его – за опытом прожитых лет это было нетрудно определить.
Она все прекрасно видела. Понимание, что именно тянет Казекаге совершать такие поступки, врезалось в сознание даже сильнее, чем хотелось бы. Но что могла сделать старая женщина?
Он правитель.
Он закон.
_______________________________
Яркий свет, безграничным потоком льющий сквозь тщательно вымытые окна, желтыми кругами падал на деревянный пол. Посредине одного из этих солнечных пятен стояла молодая женщина. В руках она держала полотенце, а на талии была завязана, в некоем подобии фартука, грубая льняная ткань. Девушка с легкой улыбкой смотрела на результат многочасовой работы – огромный стол, ломящийся под тяжестью различных блюд. Пар от только что сготовленного супа из лапши удон разносил приятный запах по всей резиденции. Онигири – небольшие рисовые шарики аппетитной горкой покоились в специально отведенной для них миске. На горячее – говядина с зеленым перцем – ее гордость, фирменный рецепт, вся изюминка которого заключалась в соусе… Это блюдо было так сложно приготовить, но он так любил его.
Внезапно улыбка исчезла с лица девушки, а румянец на щеках стал чуть ярче – она увидела нечто, никак не вписывающееся в созданную ей идеальную картину, и негодование не заставило себя ждать. Маленькие ручки неловко, но настойчиво ползали по столу. Несмотря на то, что их движения казались хаотичными (оно было и понятно, ведь их обладатель ходил пешком под стол и не мог видеть, что на нем находилось), Карура моментально поняла объект «охоты». Конечно, то был десерт – кекс из зеленого чая.
- Канкуро! – раздался возмущенный голос, и тот час девушка оказалась около сынишки, беря его на руки.
– Ты ведь прекрасно знаешь, - не унималась женщина, - что со стола нельзя что-либо хватать. Нель-зя, - повторила она по слогам. Затем, немного подумав и взглянув на вредно насупившийся нос, добавила: - Ну не обижайся.… Давай, скажи «хорошо, мама», скажи «мама». Ну, давай «ма-ма».
Забавно сопевший Канкуро гордо молчал: снисходить до просьбы этой особы, так безжалостно отделившей его от вожделенного кекса, на поиски которого было потрачено столько сил, и говорить ей «мама» было явно ниже его достоинства.
Ребенок решительно сжал губы и с вызовом посмотрел на Каруру. Поняв его настроение, мать, еле сдерживая улыбку, театрально вздохнула. Ее сын любил проявлять характер, и последнее время ей приходилось все чаще и чаще принимать поражения. Она хотела загладить свою вину перед обиженным мальчуганом, собственноручно протянуть Канкуро кусочек злосчастного кекса, но она сдерживала этот порыв. Дисциплина есть дисциплина. Все-таки из него растет шиноби, и воспитывать его как шиноби нужно с самого раннего детства.
- Сейчас покушаем, и спать, да? – быть может, после сна он будет сговорчивее.
- Мама! – раздался голосок где-то у ног женщины, и одновременно с этим она почувствовала, как кто-то тянет за подол платья. Поцеловав Канкуро в макушку и усадив в обеденное кресло старшей сестры, Карура обратилась к дочери:
- Чего, Темари? – девушка присела, чтобы поравняться с ребенком глазами.
- Заплети мне хвостики.
Женщина еще раз взглянула на сына, чтобы убедиться, что с ним все нормально: мальчик преспокойно сидел на детском стуле и самозабвенно водил ручками по приделанной к нему столешнице. Снизу было не видно, что так увлекло Канкуро, но Карура и без того прекрасно знала: замысловатый узор, нарисованный темно-фиолетовой краской – работа ее мужа. Казекаге еще перед рождением Темари собственными руками сотворил для нее это креслице и всячески украсил, чтобы дочурке было приятнее за ним сидеть. Но похоже, что и у младшего сына оно пользовалось популярностью.
Удостоверившись, что Канкуро был занят безопасным для его здоровья делом, Карура мысленно возвратилась к дочери и нежно провела по светлым волосам, они были такими мягкими.
Не прошло и нескольких минут, как у Темари на голове красовались четыре аккуратно собранных хвоста. Она быстро подбежала к зеркалу, чтобы покрасоваться перед ним, при этом что-то тихо бормоча себе под нос. Каруре показалось, что это было нечто вроде: «Краса-авица…. Ну, красавица… Разве, не красавица?» Женщина в недоумении вскинула бровь. Тем временем дочурка, налюбовавшись на себя, обратилась к ней:
- Мам, а папе понравится?
- Конечно, понравится. Ты же у нас красавица, - на мгновение девушка замерла. «Так вот откуда …»
- Я хочу платье.
- Темари, давай не сейчас, - устало взмолилась Карура. Она знала, если ее дочь надумала переодеться, то это страшно. – Сейчас же кушать будем, испачкаешь его, останься так.
Девочка с отвращением посмотрела на свои штанишки и заляпанную краской и чем-то еще футболку. Весь ее вид говорил о том, что, по ее мнению, на ней была одета полная гадость.
- Платье! – вынесла вердикт она голосом, не терпящим каких-либо возражений, и уверенным шагом направилась к себе в комнату для того, чтобы после обеда ее матери пришлось собирать раскиданные по полу вещи.
- Ну зачем?! – крикнула ей вслед девушка.
- Папе платья нравятся!
«Папе нравятся… - подумала Карура. – Рассуждает прямо как молодая женщина. И как дети все так быстро схватывают?»
Дети. Они ее все. Эти чудесные маленькие создания были намного больше, чем просто живые существа. Они являлись тем, во что вылилась ее безграничная любовь к Четвертому. Ее подтверждением. Олицетворением, сосудом, вобравшим ее огромное чувство. И даже более того, самой любовью. Сложно описать ее отношение к малышам более точно, да это и ненужно: для нее это было чем-то святым, не нуждавшимся в словах – слова, слишком приземленные для ее детей.
Неожиданно раздался звук хлопнувшей двери.
В соседней комнате послышалась торопливая возня; Канкуро, оторвавшись от истинно японской манеры неподвижно созерцать прекрасное, поднял голову и с любопытством посмотрел в ту сторону, откуда донесся звук; Карура поспешила к дверям. Ей не терпелось увидеть мужа – в последнее время он был очень занят и так редко бывал дома, тем более к обеду.
- Исами… - она была, пожалуй, единственным человеком, который продолжал звать Четвертого Казекаге по имени.
Девушка хотела выйти в коридор, чтобы встретить любимого, но замерла в дверном проеме - ей это не понадобилось – Четвертый сам, против обыкновения даже не сняв сандали, направился к ней. Одним шагом поравнявшись с женой, он также резко остановился.
- Что-то случилось? – чуть слышно прошептала Карура.
Правитель, казалось, ее не услышал. Он молча схватил женщину за шею и заглянул той в глаза.
- И… Исами?..
В ответ опять молчание.
- Что с тобой? Отпусти, мне больно…
Казекаге не обращал внимания на ее слова и, лишь усилив хватку, навалился на Каруру, тем самым заставив ее попятиться назад, чтобы не упасть. Девушка почувствовала, как со всего размаху врезалась в стол, отбив поясницу. Канкуро вздрогнул от резкого звука и с любопытством уставился на стоящих прямо перед ним родителей. Правитель, не заметив его, продолжал наступать, прижимая женщину к столешнице все сильнее.
- Исами, прекрати, здесь дети… - уловив боковым зрением широко распахнутые глаза сына и
решив перевести все в шутку, девушка попыталась оттолкнуть мужчину.
Казекаге, просунув руку под платье, схватил ее бедро.
- Н-не надо. Я не хочу, - взмолилась Карура. По тому страху, который сквозил в голосе, было ясно - она поняла.
Он безжалостно швырнул ее на стол. Раздался лязг разбившейся посуды, и онигири разрушившимися горками столь ценного в нынешние времена риса рассыпались по полу.
Из соседней комнаты выбежала маленькая девочка, неся перед собой платье:
- Мама! Помоги мне одеть! – за своим криком она не услышала звук расколовшейся керамики и, увидев лежащую на столе маму, резко остановилась.
- Темари, иди к себе в комнату, - хрипло воскликнула женщина, пытаясь выдавить хоть какой- либо звук из сильно сжатого горла.
Дочь ее, как и всегда, не послушала.
Слезы подступили к глазам бывшей куноичи, она пыталась вырваться, но у нее не хватало сил. Платье уже было задрано, передник сорван, а грубая рука тянулась к последней оставшейся тонкой преграде, которая через мгновение была спущена ей на колени.
- Н.. н.. не надо, - сквозь рыдания еще раз прошептала Карура, но Четвертый не мог остановиться. Страсть, возбуждение, желание, инстинкт – все слилось воедино. Ведомое нетерпением. Ему нужен был ребенок. Прямо здесь и прямо сейчас.
- Молчи, - прошипел он, срывая одежду и с себя.
Было ли это жестоко? Нет, она его жена, и он может делать с ней все, что захочет. А это было на благо деревни. Вся страна нуждалась в этой силе, и задача этой девки – помочь селению, помочь ему. Какая же она дура, если не понимает, что должна родить ребенка. Ребенка, предназначенного стать оружием, которое будет служить более высоким замыслам. Ребенка, все существование которого будет сводиться к защите деревни. Жестоко? Нет. Другие люди не должны жертвовать своими детьми, которые для этого не предназначены.
Два маленьких живых комочка – один, вжавшись в стену, и прикрывшись легким белым платьем, а второй, сидя на детском стульчике – наблюдали за происходящим. Они не могли понять, что происходит, но их чистому детскому разуму было совершенно ясно одно – папа делает маме плохо.
Карура, прижимая к губам ладонь, отворачивалась от детей – она хотела скрыть от себя их испуг, а от них свои слезы и позор.
Ее волосы были липкими от кекса, платье мокрое от горячего супа. Оно больно жгло спину, но куда сильнее была боль внизу живота, импульсами доходившая и до грудной клетки. Ее тело отказывалось впускать его внутрь себя, и из-за этого движения были еще более грубыми, еще более отвратительными и еще более болезненными.
За резким хриплым дыханием, скрипом ножек стола по деревянному полу и ликованием собственного безумия и жестокости (жестокости? Нет, так было нужно) Казекаге не слышал тихие слова, смешанные со сдавленными стонами боли и отвращения:
- Дети… здесь дети…
Еще один толчок. Еще одно резкое движение. Еще один нестерпимый приступ боли. Стол по инерции поднялся на две ножки – при этом они жалобно затрещали под тяжестью тел – две другие оказались в воздухе. Чайник, с легким шелестом проскользнув по дереву, упал на пол, и теплая зеленоватая жидкость вылилась из разбитого сосуда…
…за звуком, разбившейся керамики, тут же последовал детский плач…
_______________________________
Несмотря на то, что солнце, как и всегда, светило чрезмерно ярко, улица выглядела угнетающе тоскливой. Ветер гонял облака грязной серой пыли. Различный мусор – начиная от мелких засохших травинок и заканчивая листами оборванного и обугленного картона – не отставал от кружащихся в воздухе удушливых столпов песка. Остатки развалившихся стен захламляли и без того грязную дорогу; уцелевшие здания также выглядели неутешительно: выцветшие, с глубокими трещинами, идущими по всему фасаду, и выбитыми стеклами, они вот-вот должны были последовать примеру своих товарищей. Регулярные набеги шиноби из других деревень давали о себе знать, а у правительства просто не хватало средств, чтобы каждый раз все восстанавливать.
Но куда хуже был вовсе не убогий вид улицы, а вид ее жителей. Из-за того, что многие лишились крова, люди были вынуждены выйти на улицы. То и дело среди развалин мелькали исхудалые, еле дышащие тела. Грязные голодные дети, одетые в лохмотья, с криками «Подожди! Я сейчас приду к тебе в гости!», бегали от одной груды камней к другой – детская непосредственность и беззаботность, смешанные с невероятной жизнерадостностью, не покидали их даже в это трудное время.
На лицах взрослых же можно было прочитать лишь страдание. Люди понимали, что обречены. Понимали, что так же обречены и их дети. Заботы и проблемы давили им на плечи: где завтра достать еду; как сделать так, чтобы добытых жалких крох пищи хватило как можно дольше; где переночевать, чтобы остывшая холодная земля не нанесла вреда их здоровью, а особенно здоровью их детей. Вред, который из-за истощенности и ослаблености организма точно станет непоправимым.
В их глазах угасла вера, исчезла надежда. Бедные люди… Казалось, их уже ничто не интересовало, кроме собственного несчастья.
Но, несмотря на все это, сейчас они один за другим поднимали головы и с восторгом смотрели вслед проходившему мимо мужчине, величественно несшему себя по улице. Если он и голодал, то этого не было заметно – по-прежнему прямая осанка, уверенные шаги, приподнятый подбородок. Единственная деталь его внешности, по которой можно было определить его истощенность – не физическую, а душевную – было лицо. Бледное, с налитыми кровью глазами и темными выступившими сосудами под ними, застывшее, будто неживое. У этого человека были явные проблемы со сном, но чем была вызвана сама бессонница никто из людей, с благоговением смотревших в спину Четвертому Казекаге, сказать не мог.
Каждый день правитель Песка заглядывал в те или иные самые бедные окраины деревни.
Он шел, пристально вглядываясь в расположившихся прямо на земле горожан. Их было много, и все с надеждой взирали на него… Наблюдатель со стороны мог запросто сказать, что они чего-то ждали от этого человека.
Наконец Четвертый остановился. Прямо напротив чуть живой старухи. Совсем побледневшие от увиденного за всю долгую жизнь глаза смотрели на него, как на чудесное видение.
Казекаге приблизился к бедной женщине, присел на колени и аккуратно взял за плечи, они оказались даже еще более тощими, чем он предполагал.
Пару мгновений жительница селения абсолютно не двигалась, а ее глаза по-прежнему, не отрываясь, смотрели на правителя. Догадаться о том, что она все еще не умерла, можно было лишь по слегка колыхавшейся от дыхания тряпицы, прикрывавшей ее старческую наготу. Неожиданно ее плечи напряглись – все оставшиеся силы были направлены именно туда. Дрожащая рука потянулась к лицу шиноби, словно она хотела убедиться, что он настоящий. Охладевшие пальцы едва ощутимо прикоснулись к молодой горячей щеке.
Женщина пыталась что-то сказать, но вместо этого раздавались лишь шумные вздохи. Уже вся ладонь поглаживала щеку и скулу правителя. Кисть неудержимо тряслась. Сквозь ее прозрачную кожу просвечивали синие взбухшие вены, по которым с таким трудом гоняло кровь старческое сердце. Неожиданно Четвертый чуть отстранился, старушка замерла, боясь, что он ее так скоро оставит, но Исами не ушел. Он откинул подол плаща, открывая свету увесистую сумку, закрепленную у него на пояснице. Легкий щелчок расстегнутого ремня, и вот довольно объемный рюкзак уже лежал на его коленях. Открыв его, Четвертый вытащил холщевой мешок и протянул его человеку, столь пристально наблюдавшему за ним. Из-за тяжести, он тут же упал на подобранные под себя ноги женщины – у нее не хватало сил держать полный мешок риса. Она судорожно сжимала в руках, скрывавшую серые семена ткань, словно боялась, что еда может исчезнуть.
Полные слез и благодарности глаза посмотрели на Казекаге.
-С…спасибо…- выдавила из себя старуха и снова протянула к нему руки, но коснулась лишь воздуха, Исами уже уходил, оставляя ее наедине со своими чувствами. А она еще долго смотрела в ту сторону, куда ушел Четвертый. Он великий правитель. Он их спаситель.
Ну что же, похоже, он произвел сильное впечатление. И у той старушенции и у окружающих ее людей были такие глаза… Кажется, его популярность все еще держится, а возможно и возрастает.
Каждый день его видели в различных концах деревни, совершающего такие добрые и благородные поступки, а потом еще и распространяли слухи. Его просто обожествляли.
Уже прошло три месяца. Скоро все будет в его руках. Скоро все станет, как прежде, а быть может - даже еще лучше. Надо лишь подождать… еще полгода… Еще совсем чуть-чуть…
… и ему можно будет избавиться от этого лицемерия.
_______________________________
Блеск. Отражение. Глухой удар. Рубец на столе. И нож снова выдергивают из древесины. Сталь – она такая холодная, беспринципная, ей нет разницы во что вонзаться. Никаких моральных устоев, никаких компромиссов.
Она щадит кожу, когда на нее просто надавливают, но если надавить и провести…
…то пара капель крови упадет с ладони на ткань и впитается, оставляя на ней темные следы…
Карура смотрела на пятна, образовавшиеся на платье. Благодаря выпуклому округлому животу, это было удобно. Вот ее глаза, видневшиеся в железном зеркале. Вот вся она.
Рука скользнула на живот, обхватывая его ладонью, а вот все то…
Почему она тогда не ушла? Куда ей было идти. Страну охватил голод, тысячи бездомных скитались по улицам, ища кров. У нее же все это было. Была еда, дом, дети…Именно дети. Они не могли из-за нее голодать. Ради самого дорогого, что у тебя есть можно пойти на все. Стерпеть унижение, боль, предательство, отвращение к самой себе и к тому человеку. Поначалу она хотела погибнуть, просто взять и точно так, как мягкую кожу ладони, распороть грудную клетку.
Опять удар по дереву.
Что же, это желание периодически появлялось снова, как сейчас. Просто провести по сердцу. Действительно, это так просто. Невыносимо просто. Одно движение, один рубец, одна смерть… Сколько рубцов уже было на столе? Десятки? Сотни? И каждый раз они ей давались так легко… И здесь будет тоже самое, только немного изменится поверхность.
Черная ручка такая удобная. Рука не соскользнет, не сорвется. Все будет быстро.
- Ну, Канкуро-о-о! Я так не играю! – раздался из соседней комнаты громкий возглас Темари.
Карура вздрогнула.
Дети. Она должна была жить ради них. Они ей стали еще дороже. Они были памятью о том, что у нее когда-то было. То, что уже не вернешь и то, что уже кажется не настоящим, а лишь плодом ее воображения. Но каждый раз, когда она смотрела в их большие чистые глаза, Карура убеждалась, что с ней это было, что она была счастлива. Что когда-то с ней рядом был добрый и любящий человек.
Женщина вспоминала, как он сжимал ее запястья, когда ее отправляли на очередную миссию, как он молчал, с трудом сдерживая себя, чтобы не сорваться на крик, как его трясло, когда он отпускал ее руки и давал уйти. Как при этом Исами каждый раз проклинал правительство деревни за то, что ее отправляют на такие опасные задания.
И как он носил ее на руках, когда она возвращалась. И благодарил.
Он всегда настаивал на том, чтобы им давали совместные миссии, чтобы он был рядом и мог ее защитить. Как правило, Карура на них ничего не делала, а лишь стояла за его спиной. Он не позволял ей сражаться, говоря, что она самое дорогое, что у него есть. И каждая рана на ее теле отдается двойной болью в его душе. Он не желал видеть муку на ее лице.
Лицо. Как он его любил…Он обожал обводить его черты. Каждый раз, когда рядом стоял стакан воды, он слегка мочил два пальца и начинал водить ими по ее коже. Нос, веки, скулы. Карура не знала, почему это было именно так, да она и не спрашивала, а просто тихо наслаждалась, закрывая глаза – ей это, как и ему, безумно нравилось. Дольше всего он задерживался на губах, так как любил ее дразнить, а она всякий раз пыталась легонько прикусить пальцы. Исами молча смотрел на горящие губы, а затем всегда переходил на уши. Брал ее за голову и слегка приподнимал, сам же наклонялся и прижимался так, что тепло, гоняемое кровью его тела, полностью смешивалось с ее теплом, образуя единое целое. Начинал что-то шептать, она же ловила каждое слово вместе с его дыханием. После этого он обычно нес ее в спальню. А бывало, что и до спальни они доходить не успевали. Или же ее просто не было.
Вспоминала, как он любил проводить вначале пальцами, а потом и губами вдоль ее позвоночника, вдыхая запах кожи. Какие при этом бежали мурашки по ее телу, охватываемым желанием. Как она тряслась, а точнее тряслась ее душа, которая от счастья становилось слишком большой и ей не терпелось вырваться наружу блаженным стоном. И как он при этом накрывал ее губы ладонью, чтобы не дать услышать их счастье соседям, а она послушно молчала, наслаждаясь тяжестью его тела. Или же еще сильнее спиной прижималась к холодной стене под его давлением.
Им было неважно где, главное – они полностью отдавались друг другу, они любили друг друга. А то место становилось свидетелем, оно несло частичку их тайны, счастья, восторга. Они вместе вызывали эти чувства. По обоюдному желанию.
Глухой звук вонзающейся в древесину стали.
Тогда они вместе хотели этого. Они хотели доставить друг другу наслаждение.
Но то, что случилось несколько месяцев назад… На этой кухне, на этом столе…
Снова удар, только еще сильнее, еще глубже, несущий в себе еще больше боли.
Как… как так получилось?! Куда и самое главное - когда ушло все то, что с ней было до этого? Вся жизнь разделилась на два этапа – «до» и …
…а второго этапа попросту не было, лишь опустошенность и растоптанность, которые никак нельзя было отнести к такому понятию, как «жизнь».
Он все забыл, все, что с ними было. Для него это ничего не значило, для него она ничего не значила.
Удары становились все чаще.
То был не ее любимый, то был монстр, которым он стал. Но почему? Почему?
Поганый стол, чертово дерево. Бездушное, ненастоящее, такое же, как и он. Тебе плевать на ее унижение, ему плевать на то, что он сделал с ней.
- Ненавижу, ненавижу, ненавижу….
Каждое слово сопровождалось очередным рубцом. Уже раздавались не редкие удары, а настоящая барабанная дробь.
Он просто пришел.
Ему просто захотелось.
Он просто изнасиловал.
Просто это увидели глаза тех, которые, как она считала, подтверждали бессмертность их чувств.
Просто ему это было нужно.
Действительно, это все было так просто. Болезненно просто.
На глаза наползла влажная пленка, за которой все расплывалось, было видно лишь мелькавшее блестящее лезвие, а слышен лишь частый стук по дереву. Невыносимо просто.
Она упала на стол и зарыдала. Как и тогда беззвучно, чтобы ее никто не услышал. Чтобы никто не увидел ее слабости, ее позора. А рука все также держала, воткнутый рядом с лицом нож.
Соленые слезы все не кончались. Они разбавляли тонкую струйку крови, стекавшую из прикушенной губы. Все. Все, чтобы не закричать, чтобы созданиям, играющим в соседней комнате, не пришлось вновь видеть ее слез. Они только-только начали забывать…
Но это. Она вновь провела ладонью по животу. Это должно помнить. Женщина подняла платье, оголяя кожу. Именно это доставляло ей столько страданий. Часть того монстра сидела и развивалась в ней. Карура вынашивала отродье того человека.
Она провела ногтями по ныне самой выступающей части тела, оставляя после них белые полоски, к которым тут же приливала кровь. Проклятый живот… Он не должен был быть таким, внутри него ничто не должно было расти. Девушка, не отрываясь, смотрела на алые полосы. Он это чувствует, чувствует, как она непрестанно царапает кожу. Он ощущает это каждой клеточкой своего зарождающегося организма. Но та боль, которую испытывает он, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытала она. Испытала из-за него. Карура знала, что Исами нужен был ребенок. Каждый раз, когда она сжималась от страха при встречи с ним, он смотрел исключительно на ее округлившийся живот и произносил одно единственное слово. «Скоро». Скоро она от него избавится.
А следы ногтей на белой коже все прибавлялись, делая ее целиком красной, но почему эта поганая кровь не хотела выходить наружу? Почему она не хотела сделать ему действительно больно? Почему ее собственное тело предавало ее, почему оно защищало этого младенца! Чертова кожа, она не давала добраться до него, расцарапать его лицо, сломать еще неразвившиеся ручки. Показать настоящую боль.
В безумном порыве женщина вновь схватила нож. Распороть. Нет. Это будет слишком быстро, слишком милостиво. Нужно, чтобы он мучился медленно, так же как и она.
Карура ощутила холодное прикосновение. Кожа на животе, так же как и на ладони не хотела поддаваться. Такая мягкая, пластичная, двигающаяся под лезвием. Надо просто также как и тогда – надавить и провести.
Тонкая линия, которая была еще ярче, чем исцарапанная плоть, пересекла весь живот.
Да, это она – боль. И эту боль причиняет Карура. Себе, ему. Это чувство полностью в ее власти. Она сама заставляет свой организм посылать нервные импульсы в мозг. Сама. И никто другой. Захочет, и эта боль будет сильнее, пронзительнее. Захочет, доведет себя до болевого шока. Захочет, и она вовсе утихнет. Главное – все будет так, как захочет она. Сейчас все полностью в ее власти, а не во власти того человека.
И она хочет, чтобы боль была сильнее. Чтобы ее почувствовал Исами. Через нее, через ребенка и через его кровь, текущую в еще не родившемся младенце.
Резкое движение. И еще одна линия, только вертикальная, пересекает тело.
Но этого мало. Слишком мало. По сравнению с тем, что довелось испытать ей.
Новый след, который станет новым шрамом. А затем еще и еще, пока живот не будет искромсан окончательно.
За то, что ее обманули.
Порез.
За то, что заставил ее детей плакать.
Порез.
За то, что ей приходится улыбаться.
Порез.
Улыбаться всегда, несмотря ни на что, горько фальшиво, чтобы люди до сих пор видели в них счастливую пару, а в ней будущую маму третьего ребенка. Чтобы огородиться от сплетен, чтобы никто не догадался о ее позоре. Чтобы создавать иллюзию счастья. Пусть не для себя, но хотя бы для них, для страдающих жителей деревни, для детей.
Порез.
За то, что она постоянно боится. Боится каждого шороха, каждого звука. Боится, что однажды он вернется и вновь сделает с ней тоже самое.
Порез.
За то, что теперь даже дома она никогда не раздевается.
За то, что испытывает отвращение к собственному телу.
За то, что не может смотреть на себя в зеркало.
За то, что ей постоянно приходится терпеть. Каждое утро просыпаться в этом доме, идти на эту кухню, накрывать завтрак на этом столе.
За то, что она никуда не может уйти.
За то, что теперь она никогда не сможет побаловать своих детей кексом. От привкуса соли они все равно не смогут его есть.
За то, что она не может показать свое горе, свое страдание.
За то, что она вынуждена жить воспоминаниями.
Просто за то, что ей сделали больно.
Она хотела зарыдать. Громко, во весь голос. Хотела, чтобы крик отчаяния, столько месяцев сдерживаемый внутри, наконец-то вырвался наружу. Хотела, чтобы ей стало легче. Неважно как, главное, чтобы легче. И пусть ее страдание облегчится громкими рыданиями…
Но она не могла.
Живот был полностью в крови. Десятки тонких рубцов пересекали ее кожу. А она все не могла остановиться. Она мстила. И отдавалась своей мести целиком. Не замечая ничего вокруг, не видя, что кровь уже капала на пол. Не обращая внимания на испачканные руки и одежду. Не осознавая, насколько близко она сейчас была к безумию.
Еще один штрих, еще одна рана, разрывавшая ее плоть и лечащая ее душу.
Нож выскользнул из руки и с лязгом упал на древесину. Ее плечи сотрясались от смеха. Все такого же беззвучного. Она смеялась сквозь слезы. Сквозь опухшие от рыданий глаза, сквозь покрасневшие и стянутые щеки. Сквозь запекшуюся кровь на ее нижней губе и подбородке. Сквозь истерику.
- Будь ты проклят…проклят! – шептали потрескавшиеся губы. – И деревня, и ты, и все остальные… прокляты!
Она мстила.
Она торжествовала.
- Ма-ам, -послушался голос позади нее. – Я кушать хочу, когда мы уже будем ужинать?
Мгновение и ткань скользнула на живот, прикрывая его. Движение руки, чтобы смахнуть слезы. Чуть отставленная в сторону нога, чтобы спрятать за ней нож. И едва заметный поворот головы, чтобы не дать увидеть лица, но позволить услышать голос.
- Скоро, Темари, скоро. Потерпи чуть-чуть, - тихий ответ.
Девочка, стоявшая возле своей комнаты, радостно встрепенулась и, кивнув, вновь скрылась в детской. Не забыв при этом захлопнуть дверь, чтобы не мешать маме.
Дети. Карура больше не могла позволить себе плакать. И еще не до конца выплеснувшиеся слезы обернулись в дрожь во всем теле.
- Надо приготовить ужин, - прошептала она и встала из-за стола.
На полу все еще валялся нож. Все платье пропиталось темно-бардовой жидкостью. На щеках были красные разводы. А в квартире уже был слышен аромат аппетитного ужина.
____________________________
Холодные стены огромного подземельного зала были почти неразличимы в полумраке. Высокий потолок, оставаясь и вовсе невидимым, помогал им отражать эхо. Свечи, расставленные на определенных местах, выхватывали из темноты мельчайшие фрагменты всей изображенной на каменном полу картины. Иероглифы и различные знаки печати были тщательно начертаны на холодных плитах. Все вместе они образовывали своеобразный круг, включающий в себя абсолютно разные составляющие. Где-то узор был плавен, где-то угловат. В одних местах он изображал каких-то животных, в других же были зашифрованы ключи. Но каждый фрагмент был частью единой секретной техники. Ее подготовка длилась много месяцев, и сегодня она, наконец, должна была свершиться, ведь у той, которая должна была занять одно из центральных мест театрального действия, уже отошли воды.
В центре печати, где оставалась единственная свободная от рисунков площадка, рядом с огромным чугунным сосудом, расположился человек, женщина. Ее лицо было до предела сосредоточенным. Она в очередной раз прокручивала в голове все детали дзютсу, которое ей сейчас предстояло осуществить.
Эхо шагов, моментально разнесшееся по всему помещению, возвестило, что теперь Чиё не единственный человек в этом мрачном месте.
Четвертый нес на руках стонущую Каруру. Он прижимал женщину к себе даже сильнее, чем было нужно. Ее плечо побелело, ноги онемели, было неясно, от какой именно физической боли она стонала больше. На секунду могло показаться, что Казекаге, как заботливый муж, от страха за свою любимую излишне заботится о ней, с невероятной силой притягивая девушку к своей груди, но это лишь казалось. У Каруры наконец-то начались схватки. Он просто так долго этого ждал.
- Куда? – коротко спросил правитель.
Женщина в ответ молча кивнула, указывая на очерченный перед ней ровный круг, без лишних узоров, без каких-либо ответвлений, просто гладкий, ровный круг. Казекаге уверенным шагом направился именно в то место и уложил свою жену на пол. Карура в полубессознательном состоянии цеплялась за его плащ, но Исами безжалостно выдернул ткань из ее ослабевших рук.
- Все готово? – осведомился он, повернувшись к Чиё.
Та вновь лишь молча кивнула, она не хотела лишний раз разговаривать с правителем.
- Тогда начнем.
Это не было вопросом, предложением или просьбой, это был приказ, которому, хотела она того или нет, Чиё должна была подчиниться.
Девушка в центре зала корчилась на полу, руками царапая плиты. Она запрокидывала голову назад, словно надеясь, что так боль уйдет или хотя бы ослабнет. И стонала. Непрерывно, ни на секунду не умолкая.
Медик тяжело вздохнула: Карура все еще была одета. Исами, ему так не терпелось, что он забыл даже об очевидных деталях. А что толку от его нетерпения, ее организм от этого не станет рожать раньше времени.
Женщина приблизилась к Каруре и, аккуратно задрав платье, замерла. Тело роженицы пересекали ужасающие лиловые шрамы. Огромное количество рубцов уродовали некогда гладкую и чистую кожу. Чиё отдернула руки.
- Что же ты с собой сделала… - едва слышно прошептала она.
Но времени, чтобы понять весь ужас увиденного не было: роды уже начались. Медик целиком освободила девушку от нижнего белья.
- Терпи-терпи, милая.
Карура вся извивалась. Лоб блестел от пота, ее лицо было невозможно узнать за исказившей его гримасой муки. Громкие крики, исходившие из груди, сотрясали все подземелье, но они были неслышны самой девушке. Сейчас она была в каком-то своем мире. Мире боли, страха, ненависти. И темноты…. Но даже туда проникали картины из прошлого и осознание того, что с ней случилось и что с ней происходит сейчас.
- Ненавижу! – хриплый, отчаянный возглас.
Глаза пожилой женщины с состраданием смотрели на мучавшееся перед ней создание. Она рукой провела по лбу Каруры, убирая прилипшие к нему мокрые пряди, коснулась влажной шеи, на которой выступили вены.
- Терпи, все скоро кончится, ну же, милая.
Уже начала показываться голова. На удивление, на ней были коротенькие огненно-рыжие волосы.
- Ненавижу, ненавижу… - шептала Карура, сил кричать уже не было.
Широко расставленные ноги скользили по полу, руки сжимались в кулаки, а из глаз текли слезы – боль внизу живота, отдающаяся в спине, унижение и страдания не позволяли не плакать. Того счастья, которое обычно помогает матерям при родах - счастья, что они дают новою жизнь, что у них будет любимый малыш - не было и в помине. Была лишь боль и ненависть. Она скорее хотела избавиться от этой отвратительной частицы себя. Вытолкнуть ее наружу, неважно как, главное – очиститься, и как можно скорее. Лишь тогда она освободится, скинет это порочное бремя, навалившегося на нее, лишь тогда она не будет человеком, вынашивающим монстра.
- Вы уверены, что хотите этого? – коротко осведомилась Чиё.
- Исами! – раздался душераздирающий крик, который отнял последние силы. Что она хотела этим сказать? Она и сама не знала. Просто последний крик души, наверное, в нем все же сквозила надежда. Громкий детский плач, перебивая все еще звучащее эхо, огласил подземелье. Ребенок, разорвав плоть матери, все-таки сделал первый глоток воздуха. Его встречал холодный, жестокий мир. Ребенок, судьба которого была запятнана с самого рождения. Запятнана материнской кровью, потоком стекающей в щели между плитами.
- Уверен, - холодно отозвался Четвертый, бесстрастно глядя на свою жену.
- Но дела в деревне уже стали намного лучше…
- Это не имеет значения, деревни нужно оружие, чтобы подняться на ноги окончательно.
Четвертый был прав. Каруре уже все равно не поможешь: беременность протекала с очень большими осложнениями, да и еще такие мучительные роды. Она уже обречена, медик знала это, так пускай хотя бы поможет деревне. Ради этого можно пойти на все. Пусть хотя бы сделает что-то полезное перед смертью, что пригодится селению и ее жителям, что поднимет Песок со дна общественного и мирового мнения. Причитания женщины прекратились: зачем заботиться о человеке, который уже все равно мертв? Таков закон шиноби, таков был закон Третьей Мировой Войны, а для нее он остается таковым и сейчас. Нужно позаботиться о тех, у кого еще есть шанс выжить. Выжить с помощью легендарного оружия, которое она поможет создать.
Вот последнее усилие, и кричащий младенец полностью появился на свет. Худой, с тонкой кожей, имеющей фиолетовый оттенок, оттенок смерти, он казался не живым человечком, а уродливым погибающим существом. Его неокрепший череп был слегка вытянут – деформировался, когда Карура избавлялась от него. Тощие руки сжимались в крошечные кулачки, он словно пытался от кого-то спрятаться. И зажмуренные, словно от испуга, глаза.
Чиё принялась складывать печати, что-то шепча. Ее голос был неслышен за криками ребенка, который корчился на холодном полу в луже материнской крови, он все еще был связан с роженицей, но это никого не заботило.
- Сейчас! – выкрикнула медик последнее слово и приложила ладони к очерченным за ее спиной узорам, тот час от них по всему рисунку начали разливаться потоки чакры, окрашивая его ярким зеленым свечением. Сосуд, содержащий биджу, задрожал. Гул, который издавал дребезжащий металл, быстро нарастал, смешиваясь с эхом и заглушая крики и стоны. Загудело все подземелье, плиты начали трескаться, а рисунок, выходя за изначальные рамки, расползался по стенам, давя своей грандиозностью на четырех жалких людей, находившихся в его центре.
На лице медика выступили капельки пота: эта техника отнимала все силы, осуществлявшего ее.
Массивная крышка с невероятной легкостью распахнулась, а из сосуда хлынул ослепляющих столп белого света. К грохоту, царящему в подземелье, моментально прибавился разрывающий барабанные перепонки визг. Визг очнувшегося монстра. Он хотел свободы, хотел вырваться наружу, хотел вновь вкусить крови, но печати не позволяли ему этого сделать.
От медика требовалось его направить. Вновь хлынувший поток чакры сделал узор еще ярче, но биджу не поддавался. Придется довести себя до предела, до допустимого предела.
Раздался истеричный на высоких нотах смех, и белый поток, изогнувшись, ударил точно в грудь младенцу. Большие глаза широко распахнулись, плач прекратился, а ребенок замер, словно неживой, через грудь вбирая в себя демона, а через живот – материнскую жизнь. В этом и была тайна техники, для этого и нужна была жертва. Один человек ничего не стоит, он слаб, он не выдержит давления этого чудовищного существа. Нужна была еще и вторая жизнь. Жизнь, которую через пуповину, капля за каплей, мать отдавала своему сыну. Именно поэтому демон мог быть запечатан лишь в новорожденного. Карура, как и младенец, замерла - из нее высасывали душу, оставляя бесполезную слабую оболочку.
Поток воздуха, образовываемый стремительным движением света, заставлял хлопать разлетающуюся ткань одежд, волосы – открывать лица присутствующих, глаза слезились.
Но ничего, осталось совсем чуть-чуть, вскоре демон будет запечатан.
Луч, окончательно изогнувшись, покинул сосуд и извивающимся хвостом заметался по всему подземелью, но печать, не давая ему ускользнуть, продолжала тонким светящимся стержнем все глубже вонзаться в тело младенца.
Еще один хлынувший поток чакры, еще один взмах хвоста, еще один высокий вопль, и – все.
Свет моментально погас, знаки печати исчезли, даже эхо, против обыкновения, тут же утихло. Техника была завершена. Биджу приобрел нового хозяина, новую жертву, отныне этот младенец – джинчурики Шуукаку.
Обессилив, Чиё повалилась набок, где встретилась со стеклянными глазами роженицы. Крошечные от яркого света зрачки – последнего, что они видели - не расширялись, они больше не реагировали на него. Сухие губы не шевелились. К белому лицу не приливала кровь, а страдающие и одновременно напуганные черты не меняли свое выражение. Она была…
- Гаара… - просипела Карура. Чиё вздрогнула, эта девушка, она уже не была живой, но и смерть ее поглотила не окончательно. Она находилась где-то между этими двумя мирами, хотя уже должна была уйти на тот свет. Что же, похоже, этот младенец оказался сильнее, чем она предполагала, и даже забрал не всю материнскую энергию.
- Га…а… - силилась сказать Карура. Медик приблизилась чуть ближе, чтобы оказать последнюю честь умирающей: дать возможность ее последним словам быть услышанными. – Гаара… Пусть его будут звать Гаара… демон….
Последний вдох, наполовину омертвевших легких, чтобы сделать последний выдох:
- Он отомстит… обязательно отомстит… всем…
И молчание. Теперь ее голосовые связки никогда не издадут не единого звука. Чиё была похожа на эту мертвую девушку, только ее такой сделала не смерть, а потрясение, осознание того, что она только что услышала…
Четвертый стоял на коленях. Он склонился над крохотным тельцем. Глядя на него, ему хотелось смеяться, ликовать. Дрожащими руками он схватил своего ребенка и поднял над собой.
Вот оно. Это оружие. Эта мощь. Эта сила.
Казекаге не обратил ни малейшего внимания на то, что пыталась произнести Карура. Зачем? Какая ему разница?
Какая разница, что сейчас перед ним лежит бездыханное тело его жены? Какая разница, что человек, выполнявший эту технику, также чуть не лишился жизни? Какая разница, что дома дети ждут возвращения своей мамы «из больницы»? Какая разница, что окровавленный комок с крошечным бьющемся сердечком дрожит от холода? Что он по-прежнему связан с человеком, подарившим ему жизнь? Что он не имеет будущего? Что он обречен на вечную борьбу? Какая разница, что руки и колени Исами все в крови, в крови Каруры? Какая разница, что она все еще теплая? Все это незначительно, неважно, как и то, на что ему пришлось пойти. Интриги, жестокость, лицемерие, обман, предательство. Какая разница? Ведь, в конечном счете, в его руках было главное – сила, которая являлась ключом к власти. А ради власти можно было пойти на все.